несколько     эссе

 

                                                                   по поводу нашей жизни

 

 

теология, музыка, БАЛЕТ, психология,

литература, живопись,  Театр, физика, медицина,

биология, ОБЩЕСТВЕННОЕ УСТРОЙСТВО

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

РАЗМЫШЛЕНИЯ

О БУДНИЧНОСТИ

И БОЖЕСТВЕННОСТИ

МГНОВЕНИЙ НАШЕЙ ЖИЗНИ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    Тягостные будни начинаются в детстве, время вдруг останавливается в полдень или утром - это редкое мгновение, когда меняются мечты в душе. Если есть мечты, они занимают все пространство собою и сопровождают нас, как оркестр, браво шагающего солдата, или полководца. 

    Тоже и в зрелости, как сказал Пушкин об этом:

 

Я пережил свои желанья

Я разлюбил свои мечты

 

впрочем, важно и его продолжение:

 

Остались мне одни страданья

Плоды сердечной пустоты

 

    Вот и ответ на унылые мрачные будни нашей жизни, надо вновь увлечься какой-то своей мечтой и дать ей направить себя. Человек подобен лодке, над которым веют ветра, влекущие в волшебные дали, надо только ладонь подставить и еще лучше - парус.

    Но волшебные ли это дали? Это зависит от пассажира: если его душа поражена болью пустоты (отсутствие мечтаний) он несчастен будет и на приеме у королевы - нет страшнее зубной боли, а душевная боль еще и с большими последствиями. И нет смысла, и даже возможности, мечтающему, не видеть их волшебными и прекрасно-божественными. В восторге наша душа восклицает, глядя на раскинувшийся простор с холма, или на водные глади, глядя с берега или на лицо милой женщины - мы говорим:

 

     О! Это Божественно! 

 

не связывая себя с Богом, хотя и подозревая о возможности нити связующей Его с нами. И он радуется нашим радостям, не заботясь о благодарности нашей за наши восторги, ибо Бог не в торговой лавочке бдительно смотрит за нами, а отеческим оком смотрит, отеческим.

    Эту же нить судорожно ищем мы в минуту несчастия:  то ли лишаемся имущества, то ли жизни - в огне, в воде, в пустыне, в разлуке с любимыми ...  -  укоряя себя за редкое обращение к нему, лишь «в крайнюю минуту», безжалостно корим себя, чуть ли ни в - корысти обвиняя. Но помнить надо, что око божественное  отеческое  и  всепрощающее, и нет места упрекам и строгостям  - только любовь, любование за шагами  мечтающего младенца и столетний  старец  млад днями   перед   Вечностью    П р о - с т р а н с т в    Б о г а.                         

.......................

     Ничто не изменится, если мы скажем, что око сверху взирает пасторское. Беззаботно овца предается своим мечтам и счастлива, и бесконфликтно последует другим путем, если пастушеская палка мелькнет перед носом. И нет Пастырю большей радости (допустим) как наблюдать беззаботность овечки, и вовсе не уместна обязательность ответной благодарности. Пастырь вполне довольствуется переполненной чашей души восторгами, когда невольно она заблеет в радости:

 

О, как прекрасно, Господи

И если кто из мудрых баранов станет назидать, что надо три раза в день благодарить пастыря, просите: откуда эта арифметика, этот прайслист, откуда?

 

Если от долга - то забудьте о мудром баране и отдайтесь мечтам. А если от помощи - поблагодарите его, но не в ущерб мечтам ...  -  все прочее - тень на божественной дали.   

 

        25 декабря 1999 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 РАЗМЫШЛЕНИЕ

 О ЧЕЛОВЕКЕ ХХ-го СТОЛЕТИЯ

                    

 

 

навеянные Радио

    “Свобода”

 

 

 

 

 

Радио «Свобода» предложило высказаться по поводу кандидатуры на звание человека ХХ-го столетия. При этом они рассказали, что вроде бы в газете «Нью-Йорк Таймс» отмели Сталина, Ленина и Мао сразу, раздумывали над Черчиллем и Рузвельтом, ставя в заслуги первому, что объявил войну Гитлеру, а после войны холодную войну Сталину, а второму спасение  Америки от депрессии ... однако все-таки остановились на Эйнштейне, не за бомбу атомную конечно, а за «Теорию относительности».

Я слушал радио в пол уха, спал можно сказать, было после шести утра, однако тема мне показалась стоющей для размышления. Я приготовил некое размышление об этом и кажется озвучил, хотя я не слышал сам, а только получил команду «говорите» от  ведущей, но ничего не стоило им меня отключить в любое мгновение сославшись на то, что связь плохая, или сказав, что я слишком далеко от темы говорю. Вот такое подозрительное чувство они породили во мне как у слушателя по прошлым впечатлениям. Поэтому через час я еще раз решил выступить с теми же идеями поскольку у них эта рубрика «слушатель у микрофона» повторятся через час, но сформулиро-ванными по-другому.А кроме того я забыл представиться в эфире. А сказанное без авторства не принимается всерьез, и поэтому тоже решил выступить второй раз. Но пока готовил второй вариант, время прошло, и он остался не сказанным.

Поэтому появилось у меня два варианта на одну тему.

 

 

              1

 

 

Несомненно - Булгаков или Платонов. И не Эйнштейн (“Теория относительности” более красочно изложена в стихотворении Пушкина “Движенья нет! сказал мудрец брадатый, другой задумался и стал пред ним ходить...”)

Несомненно - Булгаков или Платонов. Дело в том, что  ХХ век - это век государств-монстров с символом бомбометания или коровьим задом, который  роняет коровьи лепешки... -  и противостояние личности-травинки-человека и монстра дали оптимистичное и полнокровное Булгаков и Платонов, героем их рассказов и романов - является это противопоставление, побеждающее смехом и слезой.

Чаплин, Кафка, Борхес, Ганди, Эйнштейн, Солженицын - это как бы гениальный графический рисунок в противовес живописному холсту Врубеля или Ван-Гога, или блестящий анекдот в противовес роману “Бесы” или “Мертвые души”, “Котлован” или “Мастер и Маргарита”.

Булгаков и Платонов - еще не оцененные в этом смысле маяки ХХ века.

 

 

 

 

        2

 

 

 

 

 

Человек века - это не политик:  политик дает техническое решение некой проблемы... и только; это не ученый: наука дает удобство жизни - лампочка, таблетка, окошко для наблюдения...  и только; это - человек души - то есть искусства.

Посмотрим, кто же это?

ХХ век - это нечто вроде эпохи юрского периода Земли с царством государств-бронтозавров (это все ведущие государства на планете) и вот проблема выживания человека в противостоянии бронтозавру-государству решалась: Кафкой, Чаплиным, Борхесом, Бредббери, Солженицыным, Есениным, Окуджавой... и т.д. но они обозначили тезисно и графически проблему и решение, а наиболее  полнокровные исследования проведены и даны Платоновым и Булгаковым в форме наиболее яркой и живописной, то есть наиболее приспособленной для духовного насыщения человека. И парадоксально побеждают образ государства-бронтозавра смехом и слезой, то есть душевным осознанием, а душевное осознание это победа.

Победа человека и поражение государственному бронтозавру, так как сила бронтозавра в темноте духа, и она рассеивается на свету.

 

                             

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 октет шуберта

 

 

    О новом прочтении октета Шуберта,

и новых открытиях

      в известном произведении.     

 

                       (4 мая 2000 г.)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Невозможно слушать молча выступление Леонида Лундстрема ни в дуэте, ни с ансамблем. Второй раз я на его концерте и второй раз пишу заметки, настолько это ярко и необычно.

Первый раз он выступал в Малом зале Консерватории, второе выступление в концертном зале музыкальной школы им. Гнесиных. В программе прозвучали дуэт Моцарта для скрипки и фортепьяно, квинтет Бетховена и октет Шуберта.

Слушая «Дуэт для скрипки и фортепьяно», я ловил себя на ощущении, что более всего меня поражает в Леониде Лундстрема его оркестровое мышление. И это несколько мне мешало, все время от скрипки ожидаешь большей мощи и громкости, как от оркестра, а она одна одинешенькая рядом с «королевским» инструментом (недаром рояль называется роялем). Но каждая смена интонаций (с новым поворотом художественной мысли Моцарта) была блестящей, особенно дивно и пронзительно по интонации звучали репетиционные ноты (повторяющиеся).

Во второй части опять вновь повторяющиеся, репетиционные ноты очаровывали. Очарование было сложным, как сложно бывает смешное, сплетенное с трагическим, и от того особенно сильным. Для непосвященных в термин повторяющихся репетиционных нот, предложу представить стихотворение или поэтическую прозу, в которой бы слова повторялись бы. Попробуем построить такую модель, сымпровизируем:

 

Ночь … ночь … была бессонной

Сон… сон … не шел … не шел ко мне …

 

В этой же второй части возникал образ, наконец, состоявшегося разговора между мужчиной и женщиной, которые раньше не могли поговорить потому, что нет таких слов в человеческом языке для такого разговора, ну нет таких слов еще у человечества. И музыка звучала, как красивый, важный разговор обо всем – о жизни, о мире, о чувствах, о мыслях. И глубоко проникает ощущение, что это состоялось все-таки - говорили о том, о чем ни сказать и к чему не прикоснуться в мыслях, а Моцарт все нашел и устроил, и все восполнилось недостававшее, отсутствующее и, может быть, потерянное.

И что же раньше я в Моцарте сомневался? Оказывается в нем и такое явление можно встретить. Почему-то вспомнилась фраза Рихтера, из документального фильма, о Моцарте.  «… Я никогда не мог запомнить его нот … », что-то такое он сказал. Может быть, для самозащиты, а то скажут кто, ты, дескать, такой, что сомневался в Моцарте.

И вот это потерянное явление уже и не потерянное, а отныне мое, мое.

 

Финал. Как бы с улыбкой протянулся мост от глубин задумчивых к реальности, но легко и прозрачно, так, что бы еще стояли сквозь прозрачный занавес эпилога то нечто серьезное и глубокое, что вынесли мы из этой музыки, и никогда не покидало нас. Квинтет Бетховена. Фаготиста было плоховато слышно, хотелось его пересадить в первый ряд, где сидел струнное трио. Но, может быть так и надо, его ноты звучали неуловимо, как будто дух невидимый находился среди реальных людей. Но какие дивные аккордные тутти! (Когда все духовые одновременно брали аккорд.) И сила их именно в тихом исполнении, в пианиссимо. Они пронимают «до мозга и костей».  За ними и форте, как долгожданная встреча, и вдруг вырыва­ющиеся, хрустальные потоки фортепьяно.

Те же глубокие ощущения, что у Моцарта, иногда звучат у Бетховена, может быть, и даже чаще. (Ноты конечно совсем не близкие – конечный результат близок.) У Моцарта - поговорили, коснулись рукой и душой. А у Бетховена оказались внутри событий, внутри этого явления. Моцарт показал, дал коснуться и пережить, и пожить, а Бетховен привел внутрь, и все разговоры так близко, что дышишь этим, заглатываешь в себя.

Если примитивно сравнить с водой «глубину ощущений», то в будничности своей мы знаем, что море, река, озеро далеко где-то есть и Моцарт дал руки погрузить в ее волны, и даже плавать в ней, поплескаться. Бетховен погрузил прямо под волны в самое царство стихии.

Во второй части только стал сердиться на пианистку (или на Бетховена?),  что же она не вскрикнет – и грянуло форте замечательное, и кончились эпизоды с музицированием, опять пучина вокруг кипит и брызжет. Кажется, знаешь те музыкальные куски, что любит пианистка (а может, и сам Бетховен?), и что же делать с другими?       

Октет Шуберта. Отчасти это смотрится местами, как концерт для скрипки Леонида Лундстрема с оркестром. Как он упоительно вырывается фразировкой то в лирических местах, то в тревожных стаккато (отрывистых нотах, опять-таки для непосвященных объясняю). Про пианиста естественно говорить (поскольку обе руки лежат на клавишах), что правая или левая рука его страстно играет в противовес другой. У Лундстрема именно левая  рука его вибрирует – то прорывающиеся страсти, так и хочется сказать «в чисто молекулярном», виде, то мольбы, а правая создает контрастный дуэт, она скептически успокаивает, то вторит и гнет свою меланхолию. (Любопытно при этом вспомнить утверждения психологов, что левая рука эмоциональна, а правая имеет отношение к рациональности человека.)

Его скрипка похожа то  - на человека, гуляющего в саду из очарованных цветов,  то – что-то проклинающего, то это умоляющий голос, вопиющего в пустыне, мысленно обращающегося к отсутствующему объекту, что не зачарованный сад конечно, а некто, имеющий возможность ответить на все порывы, мольбы и проклятия.

Ансамбль звучит, удерживая постоянно легкий образ, не перескакивая то на музицирование, то на высокое искусство местами (как телега по колдобинам или по бездорожью - как часто иные музыканты, создав образ, небрежно разрушают его очарование, не замечая того). 

Приятно находиться в этом мире шубертовских грез, и никто не толкнет тебя локтем, что очнешься опять посреди будней. Редкое пиршество души в наше полуголодное время Ремесла и Бизнеса.

Страстное начало 4-ой, кажется, части бесподобно прекрасно контрастами, противопоставлениями, но уже в финале предыдущей части были предупреждающие об этом ноты у контрабаса и виолончели (за духовыми инструментами я не уследил, так что может и в совокупности - с фаготом и валторной). Предупреждение звучит ново, не заезженно и так уместно. И грянул праздник, как предсказание с чудом. В отдельности они не так воздействуют, и - праздник удался!

Следующая часть продолжает диалог не только между чем-то страстным и задумчивым самого Шуберта, а в ансамбле как бы ожили те две разные руки самого Леонида Лундстрема, правая и левая - перейдя в ансамблевый диалог, то внутри между струнными, то между струнными и духовыми инструментами, и так явно, ярко, потому что не монотонно, а настоящее форте говорит с пианиссимо, а пианиссимо с форте. Так и хочется сказать «оркестр звучит, как никогда прекрасно», но это не только возможно мечта Лундстрема, но и самого Шуберта. Дело в том, что ансамбль демократичнее оркестра по жанру (оркестр всегда исторически не сам по себе, а при вельможе, короле, а ансамбль – это горстка друзей, единомышленников, и Шуберт доказал, что горстка не меньше и войска, не меньше.

 

Я думал, что знаю октет Шуберта, но нет, в новой трактовке открылись как будто пошире окна в доме или занавеси на сценах: и драма ярко и грозно прозвучала, то смертью, то кипением страстей, столкновений и гнева, чему ничуть не мешали праздничные эпизоды, противоречиво, как будто проходила фигура некой дамы в белых нарядах.

 

Оказывается октет не октет просто, и не просто шедевр Шуберта, а яркий шедевр, яркий шедевр, и это увидел и показал Леонид Лундстрем, на то мгновение, сделав всех присутствующих ротшильдами духа.

 

 

                                              4 мая 2000 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

РЕПЛИКА ПО ПОВОДУ

С П О Р А

МЕЖДУ ЮНГОМ И ФРЕЙДОМ

 

 

В СВЕТЕ ПЕРЕДАЧИ БОРИСА ПАРАМОНОВА ПО РАДИО «СВОБОДА»

3 ЯНВАРЯ 2001, и несколько других соображений

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Слушал передачу, которая называлась так торжественно «Фрейд – ХХ век» (при этом подчеркивалось, что его открытие психоанализа равно открытию процессов атомной физики), и обидно было, что на столь важную тему мне нечего и добавить. Однако, через день, два, гуляя по своей квартире и слушая в третий раз (уже была ночь), то ли голова моя стала свободной к ночи, то ли с третьего раза я по своей туповатости только стал понимать, кто и что утверждает, но, во всяком случае, у меня родилась реплика.

Речь шла о знаменитом либидо. Фрейд, недовольный бунтом ученика, комментировал разногласия, как «спор о словах». Но Фрейд под либидо понимал сексуальное влечение, а Юнг добавлял коллективное бессознательное. Так вот тут-то Фрейд и сказал «это «спор о словах», замени я это на … » - далее шел красивый зигзаг у него в сторону античности – «… на эрос, и не было бы…» - дескать, спора, если бы он использовал более красивое слово «эрос».  Но чего бы Фрейд ни говорил, мы знаем его отношение к сексу и поэтому сочувствуем, во всяком случае, лично я, бунту Юнга.

Действительно, сводить все к одному это все равно, что выдергивать травинку из веника. Конечно всякое явление это взаимодействия с разными составляющими.

Влечение или либидо, очень емкое явление и сложное по устройству. Ученые выяснили, что человек в несколько секунд (кажется 3-4 секунды) принимает решение о возможности сексуального контакта. Доверимся им. Но ученые не выяснили, какие он еще принимает решения и во сколько секунд. О чем спросили, о том и получили ответ – я имею в виду, что ученые опрашивали, допустим, прохожих, когда получали свои данные, но даже и если они спрашивали сами себя, то они не спросили, а что еще решает человек в первые несколько секунд, разглядывая другого человека.

И все-таки как сложна по устройству любовь, так и сложно по устройству и влечение, иначе бы они не выдержали испытания тысячелетий. Все проходит, и все меняется – но любовь и влечение на месте и никуда не делись и не денутся. Возьмите для разглядывания супружеские отношения, доведенные до разрыва (часто разломанная игрушка нам больше расскажет о себе, чем целая, вот почему у детей страсть ломать, а не потому, что они злые или агрессивные), и вы увидите, что уже нет секса, но еще осталась дружба, но еще остался инстинкт совместной охоты, но еще есть родительское беспокойство, элементы готовности к защите от опасности в каких-то пределах, пределы уменьшаются, но не исчезают и т.д.

 

Еще сложнее это супружеское явление в не разрушенном виде. Так и влечение – это отбор по ряду признаков будущего супруга и, стало быть, отбор по совокупности всех составляющих эти сложные брачные отношения, из которых я только выделяю, как, прежде всего партнерство в совместной охоте и готовность к детскости, которая распадается на готовность выращивать будущего ребенка и готовность беспокоиться о партнере, защищать его, как ребенка, (то есть то, о чем священник спрашивает в венчании «обещаете ли помогать в беде и в болезни», но в данном случае игровым путем – при первом знакомстве мысли играют внутри у человека, как рыбки в аквариуме - спрашивается тоже и ответ более непосредственный и искренний.   

Конечно это все в глубине и вне сознания, иначе бы оно и не выдержало бы испытанием тысячелетий эволюции. И в этом смысле я, конечно, считаю, что прав Юнг, вводя свое коллективное бессознательное. То есть, конечно, это свойственно не только некому индивидууму и конечно не в силу его убеждений, но лежащее в глубине. 

Если же Юнг, говоря о коллективном бессознательном, имеет в виду поведенческие черты толпы на площади, то это совсем другое явление, но все-таки я думаю, что все надо понимать, как выше сказано. А о «толпе», может быть, позднее еще коснемся и этого.

Далее или я отвлекся, или речь зашла о культуре, как о гарантии безопасности, и о врожденной агрессивности человека. И опять, это, выделяя, мы выдергиваем соломинку из веника. Культура это промежуточный этап между сознательным и бессознательным. Любопытно, что для творцов культуры это отчасти сознательный процесс, но позднее он становится нечто бессознательное для «пользователей», т.е. для народа. (Не будем забывать, что народ – это то, что нарождается.) В этом нет ничего предосудительного, когда культура становится бессознательным. Если каждый раз проверять, что дважды два четыре, то  невозможно будет дальше двигаться, хотя при всем при том честь и хвала отдельному индивидууму-смельчаку, готовому усомниться да проверить, т.к. сомнения это дерзания. Итак, культура это не только «гарантия безопасности», но и обобщенный опыт, и приобщенный опыт, т.е. ставший достоянием общества по самым разным вопросам.

И в безопасности (не обижай соплеменника, соотечественника - вначале, а потом и иноплеменника), и вообще как себя вести в сексе, и в любви, и в охоте (позднее отчасти ставшее бизнесом), и в строительстве, и в искусстве, и в самой культуре…

Что касается агрессивности человека, да еще врожденной, которая и проявилась, дескать, в революции большевистской, да и еще и «не из … кармана Карла Маркса», а, дескать, от серебряного века от символистов, то тут-то мы и коснемся особенности поведения человека, когда он в состоянии толпы.  В цитате я поставил три точки т.к. мне показалось из «железного кармана Карла Маркса», но я не поверил своим ушам и пропустил, а пропуск и обозначил троеточием.

 

Цыгане шумною толпою

По Бесарабии кочуют…

 

 - вспоминается пушкинское без всякого ощущения негатива, а как данность, что и так может быть. Может быть, символисты в чем-то и приложили руку. Но все-таки агрессивность … врожденная это ничто иное, как готовность котенка, собачонки или человечка к охоте и самообороне. А вовсе не от дурного и порочного человеческого устройства. А репрессивность большевизма, как и французский робоспьеризм с гильотиной во имя республики – это детская доверчивать россиян к жертвенности во имя отечества и человечества и особенности поведения человека в состоянии толпы. Толпа болеет гриппом, и это нам кажется естественным, при этом особенно с бешеной скоростью передается инфекция – и это нас не удивляет, мы понимаем, что это особенность скученности населения. Те же процессы и в области психологии, эволюционно отлаженные и, стало быть, необходимые в иных ситуациях помогают народу скученному спастись от врага или от огня (допустим горящий лес или поле) хороши и полезны когда толпа как единый человек, а не скопище разно думающих индивидуумов, но в иных ситуациях, особенно когда это не явление природы, как огонь, а процессы рукотворные. То есть опасно разумом вмешиваться в природу жизни общества, отлаженную уже тысячелетиями. 

И при чем здесь смерть и любовь, соединенная символистами и серебряный век? Там совсем другой механизм. Связь есть между любовью и смертью, но иная. Женская грудь столь привлекательная для мужчин с эротических позиций и даже платонических, т.е. эстетических конечно в глубине связана с кормлением младенца и базируется на воспоминаниях, а так же стимулирует и апробирует готовность некой особи к подобному процессу, т.е. кормлению будущего ребенка, который естественно может быть рожден после близости – вот как прослеживается любовь. И в тоже время разрыв контакта с матерью – это катастрофа, это подчас смерть для ребенка. Или Любовь это продолжение рода, а потеря любимого объекта, потеря не только любви, но при некоторых обстоятельствах и потеря к продолжению рода и, стало быть, смерти не для потерявшего, а для него как носителя генетической линии* – вот как прослеживается и  смерть. Конечно, это вещи неразрывные, но при чем здесь ниточка от символистов к благим намереньям Робеспьера с гильотиной, Ленина с «пороть», «сажать» и «расстреливать» ради счастья пролетариата методом диктатуры пролетариата, Гитлера с национальной чистотой, Сталина с партийной чистотой?  Кстати о диктатуре, сам ли он эту идею выдвинул или это идея Маркса, но ошибка в самом первом слове диктатура, а не в том, что она именно пролетариата. Даже диктатура Академии наук (психологов, юристов, политологов и т.д.) или Академии искусств не годится для общественного устройства. Не годится т.к. основной механизм жизни избегать отрицательных эмоций и стремиться к положительным, поэтому игра эволюционный механизм жизни, но не диктат. В процентном отношении диктат занимает катастрофически малое количество в воспитании ребенка в мире животных и человека, а подавляющее количество именно положительных эмоций в виде игр, песен, сказок, пословиц и прибауток.

 

Не случайно самые живучие поучения сказаны не в виде параграфов, а в виде  притч.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

несколько слов

в защиту балета

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Казалось бы, балет (почти царствующий во всем мире, а в нашем отечестве являющийся предметом особой гордости:

 

Зато мы делаем ракеты

Перекрываем Енисей

А так же в области балета

                Мы впереди планеты всей…)

 

не нуждается ни в какой защите, особенно в такой форме, когда я хочу рассмотреть и за, и против.

И, все таки.

Балет - приятное для глаза зрелище, хотя и вызывает некоторое недоумение.

Почему-то очень часто девушки и женщины танцуют в коротеньких юбочках, так чтобы регулярно были видны открытые ноги от кончиков пальцев до основания. Если юбки длиннее, то танец имеет такой рисунок, чтобы все-таки все выше описанное стало объектом для видения зрителя. (Даже если и юбка до полу – то ноги по рисунку балетмейстера поднимаются на 180 градусов к потолку.)  А у мужчин такие обтягивающие трико, чтобы зритель налюбовался бугром, где многие скульпторы классики часто вешали фиговый лист. (Впрочем, чаще их имитаторы.) В чем причина?

И есть ли вообще причина об этом говорить? Просвещенные короли и вельможи (хранители официального нравственного и законодательного) и современные главы правительств (т.е. современные короли и современные хранители) – смотрели, любовались, значит, и нам смотреть и любоваться можно. И, все-таки, что это за особое искусство, где такие странные необходимости: в открытых частях тела или в движениях открывающих их? Ответ прост: балет - это искусство гармонических движений человеческого тела, передающее эмоциональный и духовный мир человека.  И только невежды  и ханжи пугаются по неразвитости эстетического мышления.

Отчасти это и так, но не стоит забывать, что балет исторически искусство наложниц, содержанок тех же королей и вельмож. Как гениальный Вертинский об этом всплакнул о бедной балерине в своей песенке:

 

    Но знает мокрая подушка

          В тиши ночей… в тиши ночей

         Что я усталая игрушка - больших детей!

 

Но возьмем, например, изобразительные искусства - меня не смущают ни эротические скульптуры Индии, ни эротические рисунки Китая – но не каждый раз, чтобы насладиться пластичностью краски, линии и композиции я открываю эти объекты, 99 раз все больше натюрморт, пейзажи, портреты, ню… но не эротику.

Вот и место сражения: балет - это ню или эротика? Это ню, т.е. искусство разглядывающее обнаженного человека, но еще и традиционно опирающаяся на эротические, уж исторически так сложилось, запросы королей-вельмож - не потому что они более эротичны, чем прочие слои населения, а потому, что у них на содержании был и театр, и балет (и живопись, конечно), но, прежде всего, пострадал балет, как предмет эротического внимания, поскольку непосред­ственно живое тело под музыку оказалось предпочтительнее (исходя из человеческой психики и биологии, и сексологи  и т.д.).

А как же великие композиторы, да либреттисты, да балетмейстеры? Они облагораживали материал, но в основе, который нес традиции бесконечного показывания и демонстрирования эротических мест человеческого тела, о чем уже все позабыли, отвлеченные музыкой гениев и искусством гениальных артистов и гениальных балетмейстеров, я подчеркиваю гениальных потому, что гении не идут на поводу запросов ни вельмож, ни толпы, ни денег.

     А вот ремесленники, задавившие свой талант и гений то ли по доверчивости учебой, то ли по слабости характера авторитарной властью указаний свыше, то ли по трусливости души перед обольстительной властью денег – конечно, шли на поводу низменного, пошлого, что характерно для всех искусств всех жанров, но в балете это особенно режет глаз, так как касается особенно чувствительно мира человеческой психики, и потому многое кажется, да и является, отталкивающим и отвратительным еще в большей степени чем в других искусствах.

Я не против сексуального танца или эротического – честь ему и хвала, он естественен, как естественное продолжение очаровательного и естественного женского кокетства. И кокетство, и эротический танец делает нашу жизнь и свободной, и праздничной. Я против его внедрения во все и во вся. Какой балет ни посмотри  –  все идет «Лебединое озеро»,  я против внедрения эротического по долгу службы, т.е. почти жанра в данном случае, эротическое должно появляться на сцене, когда оно необходимо артисту и его душа переполнена этим чувством, а не является якобы азбукой и сутью профессиональных движений артиста.

Итак, в защиту балета: он имеет право на существование, и это доказал, скрипя и постанывая. И теперь окидывая его путь беглым взглядом, подытожим. Балет - является болезненным плодом человеческого искусства пластических движений человеческого тела в силу исторически сложившихся обстоятельств, и каждое его произведение надо рассматривать с точки зрения, на сколько удалось избежать или преодолеть, заложенных первоначально в его теле, затаившихся бацилл и вирусов продажной чувственности.

 

 

 

 

 

 

        11-13 окт. 2000 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

“ЛИРА ЗАДА”

 

БОРИСА ПАРАМОНОВА, Нобелевского лауреата Ивана бунина и «зеркала русской революции»  льва толстого

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Слушал-слушал Бориса Парамонова, и вдруг обомлел, он вдруг почти выкрикнул в эфир на всю планету – «лира зада»! – вот, дескать, смелость гениального Бунина в противовес тщащемуся автору «Лолиты» Набокову.

И рука потянулась к бумаге. Я вдруг понял, чего так не понял Парамонов. При всем при том, что он много чего понимает, почему его слушать можно. Чтобы читатель мог понять, о чем идет речь, так объясняю, что Бунин, описывая обнаженность девочки-подростка, наполненную эротикой ее характера, обронил «лира зада» в довольно поэтичном тексте вдруг дал возможность цинично пошутить, получилось смело, но пошло. Поэзия ночевала, конечно, формально в смелой этой метафоре, поэтому ее Бунин и обронил. Формально и чисто зрительно округлые женские бедра напоминают и скрипку, и виолончель, и - лиру (с еще большей натяжкой). Но последнее, настолько механистический подбор сравнения, далее улыбки не идет, но в описанной вполне прекрасно сцене, где юная 14-летняя проказница кричит и плачет, что ее «укусил кто-то», срывает трусы, заставляет взрослого мужчину подуть и поцеловать…  и вот, дескать, он увидел «лиру зада», это, с одной стороны, пошловато звучит, а с другой стороны, слабость поэтического образа. Бунин, конечно, хотел быть правдивым, и правдив… но банально правдив. Б. Парамонов восхищается, что до Бунина никто так не был смел! Верю. Но все равно не восхищаюсь.

Но и верю формально. Да, слов таких не было, а прием был. В молодости я взялся было читать Толстого рассказы. Не мог оторваться (вначале я даже и на обложку не посмотрел, и зачитался), он описывал человека в карете. Удивительное ощущение правды, волшебством показалось перемещение меня в карету. Но далее все более я убеждался, что неловко быть в чужой карете с незнакомым господином, и автор мне стал неприятен насилием и фамильярностью: он насильно к живому не спорю!) герою, не считаясь с его чувство стыдливости, подсадил меня, читателя, но так реалис-тично все описывал, что стало неприлично оттого, что герой беззащитен от моего наблюдения за ним, хотя все делал автор.

Но дальше, больше. Появились в воздухе то ли в виде воспоминаний, то ли мыслей героя, и интимные детали его отношения с некой дамой. Сначала было интересно, т.к. достоверно, но все так буднично, без любви, одни механические детали, о которых говорят: встал, подошел, сказал, оделся, ушел, духи да шторы.

Это уже стало неправдой, т.к. не было любви, а были внешние действия персонажей (скелет без плоти), и стало быть это уже пошлость. Изображение любви без поэзии – это пошлость. Так велик авторитет Л. Толстого и как «зеркала русской революции», и как борца с официальной церковью, и как всенародного любимца, изобразившего жизнь, наконец, как она есть, что мой смелый порыв бросить ему этакий упрек в пошлости не возможен. Но вспомните, как поэтична и сложна влюбленность у героев Достоевского (Макар Девушкин, едва приподнимавший занавеску своего окна, чтобы посмотреть на окно избранницы напротив - роман «Бедные люди»), Пушкина (Татьяна, честно написавшая первая о своих чувствах, без бухгалтерского расчета, а выгодно ли это или не выгодно, из Евгения Онегина»), Диккенса («Девид Коперфильд», который простодушно, но верно идет за своими чувствами и любовными грезами, приносящими одинокую грусть, и никак не обещавшими вознаграждений и гарантий, и как все наверно правдиво у Толстого, отметавшего наносные поэтические переживания.

В этой правдивости есть некая своя  красота фотографической правды, но тут надо свистеть и кричать судьям аут! Аут! Т.е. это за полем литературы, это уже поле фотографии.

Для наивного читателя это кажется чудом и верхом правды. Но вспомним слова (Раевского, по-моему) одного из генералов пушкинского времени - «говорить похоже кукареку еще не великое искусство»; или вспомним слова одного китайского крестьянина по происхождению, который резал печати, а позднее стал рисовать тушью  - «рисовать похоже – это вульгарно» (Ци-Бай-Ши).

Так если реализма мало, то чего же нужно? Поэзии конечно, с нею полнокровнее правда. Не знаю, какими бы словами описал бы Диккенс обнаженное женское тело с округлыми бедрами, но вспоминаются мне его строки к однокласснице своей, где он описывает нижний край юбки с оборками и говорит при этом, что они излучали, чуть ли ни, небесный свет, и его «школьное сердце было приколото к каждой оборке» и т.д. Это поэтично и красиво? Но не только, это и правдоподобнее, т.к. присутствует мир переживаний живо и полно, а не обозначен механически и цинично.

Так что «лира зада» пусть не словами, но духом начинается с Л. Толстого, т.е. с «зеркала русской революции». Кстати о зеркале. Зеркалом, конечно, более полным был Достоевский, роман «Бесы» - вот пропасть, куда заглянул на практике всякий, кто коснулся революции или встав в круг борцов (нажимая на курок по круговой поруке)… или встав в круг жертв. (Впрочем, круги как-то смыкались подобно ленте Мебиуса, и все становились жертвами.) И что меня позвало к перу и бумаге, так то, что Парамонов все это понимает, о чем я говорю, но понимает на другом уровне. Его слова мне напоминают жужжание пчелы, танцующий танец, и по этому танцу все прочие пчелы понимают – сколько километров до оврага, да до реки, и где свернуть, и где наконец луг с цветами медоносными. А я послушал-послушал Б. Парамонова, и перевел его с особого эрудированного и тайного языка на простой человеческий.               

 

 

 

 

 

                                дек.2000 г.

                                                 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

НАКОНЕЦ-то россию ожидает полоса успехов

 

и улучшения жизни россиян

В связи с изобретением в англии новейшего портативнейшего дешового детектора лжи Работающего даже  по  телефону

 

 

 

 

Стоит прибор 50 долларов, так что при бедности нашей, коллективное пользование им все-таки возможно (друзья, единомышленники, коллеги, коллективы и сотрудники организаций вполне смогут его приобрести). И тогда! Какие горизонты! Дума без вранья. Т.е.  без врущих депутатов. Правительство без вранья! А прокуроры, судьи, а адвокаты, а налоговые полицейские, а пожарники и гаишники, а писатели и ученые!!! Россию ждет, наконец, процветание, впрочем, как и саму Англию и США и т.д.

Кстати о США, этот приборчик показал уже, сколько раз соврал на предвыборной дискуссии Гор и Буш, когда были кандидатами в президенты, правда, американцы все-таки его не послушались (приборчика) и выбрали того, кто больше врал. Принцип прибора в анализе низких (басовых) частот в голосе человека, когда он врет, оказывается, все-таки горло перехваты-вает в человеке и всякий человек потенциально честен!), а на экранчике прибора мы видим яблоко: целое - если полная правда, укушенное - если что-то слукавили, и огрызок - если вранье. Так вот Буш соврал 57 раз, если я правильно запомнил, цифры, что я слушал по радио «Свобода» (все-таки иногда там бывает интереснейшая информация), а Гор 27, и того, что в два раза больше наврал, и выбрали, странно. Но человечество делает первые шаги по дороге к счастью жить без вранья.    

Подумать только, разработка для спецслужб окажет благоденствие человечеству. Удивительно. Но это и есть «чем хуже, тем лучше».

Единственно, что меня беспокоит так это судьба поэтов и детей. Под «поэтами» конечно, я имею в виду людей всех жанров искусств, т.к. без поэзии искусство это не искусство, а имитация. Дело в том, что поэты (что меня и беспокоит немножко) лучше думают о человечестве, давая ему фору в своей душе, чем оно есть на самом деле. Это позволяет ему создавать кислородное окружение, в котором и дышит человечество. А вдруг, поговорив с человечеством по телефону (с друзьями, знакомыми и чиновниками и пр.) все поэты и перемрут (инфаркты, да язвы навалятся), не будет ли катастрофы внезапной и резкой. Это и есть, что все в мире не однозначно, а в хорошем - плохое, а в плохом  - хорошее. Но жизнь покажет. Да и человечество выносливое. С нетерпением хочется послушать анализ голоса Клинтона, отвечающего о бомбежке Югославии и всех его сообщников. Или голоса наших генералов по поводу подлодки. Да и без повода. Собственно надо всем сидеть у этого чудесного изобретения, не выключая его ни на секунду… ох и жизнь начнется! К этому-то и звал нас Христос по-своему. 

 

Ах, забрезжила надежда!

 

Я забыл предупредить читателя. Что спецслужбы разработают электронные добавки к радиосигналам выступающих по микрофону или по радио и TV, или источники помех, а гипнотизеры заблокируют эмоциональные центры стыда и совести… Чудо не будет очень уж легким, как по маслу или на голубом блюдечке. Но это тоже хорошо, совершенство тоже не совершенно и скучно.

 

 

 

 

 

 

25 января 2001

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

АПОЛОГИЯ

ПО ПОВОДУ «ЛИРЫ ЗАДА»,

 

ВЫРАЖЕНИЮ может быть ВСТРЕТИВШЕМУСЯ

У Ивана Бунина

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

      Апология эта, или несколько слов адвоката в защиту от моего же критического эссе началось уже устно в беседе с Виктором К., зная его любовь к Бунину, я попытался смягчить ситуацию после прочитанного мною вслух эссе, и сказал несколько слов в его защиту, процитировав всеми любимого Булата Окуджаву, который в шестидесятые годы, т.е. 40 лет назад пропел незабвенные строки:                    

 

             … Просто мы на крыльях носим

               То что носят на руках …

 

Как на ошибку, отнимающую у нас истинное счастье, общения между мужчиной и женщиной, он как бы смотрит, сказав эти слова, и не будь, дескать, этой ошибки, счастье было бы более истинным, более полным, без помех и прикрас, которые тонкой, но смутной (хотя и красивой) пеленой ставят преграду в силе и глубине ощущения близости.

Но можно еще и прямее и грубее сказать. 

Позволительно не только называть вещи своими именами, без украшений навязанных (прошлой культурой и традициями), а иногда хватануть через край. (Да это даже возмутительно о своих чувствах чужими словами говорить а не своими – все ведь неповторимо на свете, так надо эту неповторимость испытать, а не замаскировать и да и потом и не заметить. Так можно и свою жизнь не заметить, и не прожить ее, а только сделать вид, что проживаешь.)

     Как иногда привлекателен бывает цинизм. Иногда так это к месту и красиво, если соблюдена какая-то мера, которая цинизм не переводит в пошлость – уже не привлекательную, а отталкивающую.

    Но тот цинизм, что иногда привлекателен, он привлекателен не для всякого человека. (Вспомним еще раз что привлекательность его в очищении от наносных  старых и традиционных излишних и несоответствующих слов к новым неповторимым событиям, для того я это еще раз вспомнил и таким образом и подчеркнул, чтобы отмести какие-либо утверждения, что привлекателен открытый циничный секс и разврат, стоящий якобы за циничными словами, нет волнуют нас именно слова соответствующие соответствующей ситуации. То есть когда говорится нечто не по тому, что так приличествует и так должно выражаться в данный момент, а потому, что так это чувствуется. Так вот, тот цинизм, что иногда привлекателен, он привлекателен не для всякого человека.)

    Юноша или девушка, или ранимо-стыдливый и застенчивый человек может и в зрелом развитии быть оскорбленным. А со стороны казаться даже ханжой – я это помню на собственном опыте, слышал когда-то такие слова и упрек из женских уст в свой адрес.

    Так вот, юному созданию цинизм кажется кощунственным, т.к. он на интимную близость смотрит не практически, а часто платонически и через образы предполагаемых представлений.

    Познав же близость, он естественно отбрасывает цветы мечтаний и осязает плод, как яблоня, обронив лепесточки, уже мечты наши заменяет сочным красным яблоком.

    И прекрасен первый идиллический этап ожиданий из предчувствий, теоретических представлений, и прекрасен простоватый и практический  второй этап.

    Но человек существо установок (то есть программирования и самопрограммирования) и он может задержаться на первом этапе и все горевать об опавшей пелене цветущего дерева, не справедливо даже укоряя или сетуя на сам уже сочный плод (т.е. ему все еще надо и кроме конечного плода и цветы, обещающие плод – и, может быть, одновременно). Но что допустимо в моем образе и вызывает улыбку, на практике двух любящих может обернуться трагедией непонимания и трагедией взаимонепонимания. Вот и вспоминается:

 

… Просто мы на крыльях носим              

То что носят на руках …

 

 

Цинизм, которым мы восхищаемся… - убирает уже ненужное в новых стадиях отношений. В идеале допустима такая мера этого цинизма, когда она уместна по ситуации и когда вновь в нужный момент опять влюбленный сморит на объект сквозь снежные белизной лепестки цветущей весны и когда в нужный момент отбрасывает эти весенние ощущения и предается летним ощущениям (если еще мой образ с яблоней не надоел) и влюбленный полнокровно счастлив от самого плода вкушаемого яблока к взаимному удовлетворению в страсти влюбленных.

Но можно еще грубее. Можно вспомнить «Гаврилиаду» Пушкина. Когда части тела обоих названы расхожими словами, и это может еще на большую высоту поднять восторги их страстей, хотя в обиходной речи они в иных, т.е. в обиходных ситуациях становятся нецензурными ругательствами.

Механизм этого явления не очевиден, но прост. Не очевиден – т.к. полярно далеко слово оскорбляющее от ласкающего и дающего наслаждение; казалось бы. Но в детском возрасте ребенок, слыша ругательное слово осведомляется о его содержании, обращает это слово к себе,  и не находит ничего плохого, только эротические зоны, зовущие к наслаждению – десятилетия этого зова оставляют неискоренимые следы в душе и психике. И вот, коснувшись этих воспоминаний можно и повысить наслаждение в страсти взрослых возлюбленных, можно допустить такое чисто теоретически. Хотя это вовсе и необязательный элемент, для наслаждения, но для некоторых допустимый и понятный.

    С другой стороны, понятна и дуалистичность, двойственность этого слова: оно – наслаждение, и оно - ругательство (в скобках скажем о важной необходимости этого явления как ругательство, основанное на упоминании эротических органов – это хорошо отлаженный тормоз, при помощи которого можно только и остановить неуместно вспыхнувшую страсть, в другом случае, как, не отрезвив носителя страсти, осуществить право и возможность свободного выбора, или «отбора», как говорят биологи?) Так что «лира зада» Ивана Бунина, может быть, и вполне простительна, а, может, даже и очаровательна, тем более, что я и не читал самого рассказа Ивана Бунина. Я только, как помнит читатель, разобрал эпизод из рассказа, которым восхищался журналист «Радио Свобода», и мне показалось, что восхищаться не чем особенно, и так громко на всю планету, да еще отмечая приоритет его перед всеми писателями. На самом деле, может быть, это была и очаровательная сцена, когда взрослый мужчина в ответ на нервные, капризные, скандальные крики 14-летней проказницы, заставившей взрослого мужчину подуть и поцеловать ее розовые ягодицы, которые ей пришлось обнажить, т.к. ее укусил дескать кто-то … и увидел при этом не то, чтобы, может быть, увидел юноша, а увидел, говоря словами Бунина «лиру зада». Бунин как бы говорит, поскольку, девица форсировала стадии лирических ухаживаний, которые бы их обоих довели до влюбленности и любви, так что же он мог там увидеть? А слабость самого образа соответствовала и слабости любви, любви было на копейку, на копейку и поэзии в образе. Вот тут-то кратко и отчужденно, и естественно цинично, вполне целомудренно доброжелательно и улыбчиво звучит эта «лира зада», т.е. благодаря цинизму даже целомудренно, так как, не вдаваясь в подробности ощущений, и не имитируя фальшиво эти ощущения ложно и с дальним прицелом, по поводу всей магии открытого обнаженного женского чужого тела.

Хотя впрочем, читать я этот рассказ и не собираюсь, так как, с одной стороны, люблю впадать в инфантильную весеннюю юношескую стадию ощущений (где нет ни любви, ни поэзии мне скучно), да и, произнеся речь адвоката искренне ради истины, я с той же целью никогда не откажусь от своей прокурорской речи.

 

 

                20 июля 2001

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

   ПОЗВОЛЯЕТ ЛИ СЕГОДНЯШНИЙ МИР БЫТЬ ОПТИМИСТОМ?

 

 

 Как всегда жизнь сложна и не имеет единственного решения по любым вопросам. По любому вопросу или проблеме есть множество решений и это доказала жизнь многих поколений. Часто даже вопросы одни и те же (правда это иногда только видимость), но в одну и туже эпоху, разные люди и решали, и будут решать по-разному,  или в разные эпохи встречаются похожие решения. Это даже похоже на моду, когда естественно притягивает к себе то решение брюк расширенных к низу, т.е. клеш, или наоборот – узкие книзу, так называемые «дудочки».

Множество путей ведет и к положительному решению, и множество путей ведет к отрицательному решению. Предполагая это, остается или подвести подсчет, какая чаша весов перевесит или же представить интуитивно, какая кажется более естественной и более правильной.

Попробуем сделать и то и другое. Сегодняшний мир…  Начнем с отрицательного и кончим положительным, т.к. happe and невольно притягивает, когда есть выбор.

            Войны идущие огорчают изощренностью, которую вскормили наука и техника. Проломленные черепа далеких наших предков вызывают сочувствие, но простительны ограниченной возможностью человеческой психики, с точки зрения терпимости, милосердия, взаимопонимания. Но все это помноженное на электронику (вычислительная техника, аудио и видео ухищрения) и радиоактивность (атомные технологии), и даже исследования в биологии, например клонирование, не говоря уже об биологическом оружии – все это выходит за границы сочувствия. Кажутся безнадежно трагическими симптомами. Все сказанное представляется очевидным, за исключением клонирования, которое было недавно нейтральным. Но последние сообщения из этой области показали, что клоны это деформированные организмы, не способные к потомству … Получилось так, что создание живого, минуя процесс естественного размножения, теряет то что минуло. Тревожно, что этот первый «снежный ком», обрастет в «глыбу».

Утешает лишь врожденное чувство оптимизма. И, оглядываясь на прошлое человечества, представляешь как в разные эпохи различные человеческие ухищрения тоже казались трагически губительными: изобретение сети для ловли водных обитателей или обитателей суши и неба, пороха, изобретение конницы, или артиллерии, или военной авиации, или подводного (торпедирующего мирные корабли) флота… - это все предшествовало нашему времени и в свое время, казалось, имеет  в ближайшей перспективе самые ужасные катаклизмы. Однако в реальности все смягчалось равновесием одновременного владения этими ухищрениями соседствующих  “по региону стран”.

Возможно, что рассуждения о гуманизме, перешагнувшее кабинеты писателей, и проникшие под крыши домов читателей в книгах, и которые уже получили статус постоянных, наконец, упражнений и для официальных органов государств, смягчат будущие военные конфликты. И, наверно, главнее решить вопрос на обыденной жизни мира: а вообще-то мир является ли местом, где можно быть оптимистом? Если да, то тогда и сегодняшний и завтрашний мир открыты для оптимистических надежд.

Казалось бы, что нет: постоянное поедание разными организмами друг друга перечеркивают все надежны на оптимизм в самом зародыше. Даже Христос ел рыбу или ягненка, что тогда думать о всех прочих!? Но крошечные примитивные успехи в освоении растительной пищи (соевого мяса и соевого сыра) - это открытая дверь в иной мир, который еще не освоен. Это напоминает, как на простой скромной страничке человеческих занятий исследования лучика света через маленькое отверстие в закрытых ставнях с использованием на его пути призмы привели к глобальным переменам в жизни и мировоззрении человечества.

Но даже в мире еще не перешагнувшем порог будущего, т.е. в нашем мире основой является не внешние событие поедания организмами друг друга, а глубинное – и г р а.  Все детство и животного мира, и человеческого построено на 90% на играх. А детство это фундаментальное строение живого организма. Хищник, охотящийся за жертвой не злодей, а забывшийся игрок, сознание которого затмила игра. Таким образом, важно, что не ненависть и вражда фундаментально заложены в мире. Любовь к игре - это потенциально любовь к  миру.

Вот и добрались до «happe and»а: Да, все-таки возможно и в сегодняшнем мире быть оптимистом.

 

 

 

             6 июля 2001

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Несколько слов

об ольге  кучкиной

написанных к ее вечеру

           в литературном музее в 2003 г.

 

 

 

Мне хотелось бы, чтобы присутствующие серьезно отнеслись к моим словам  об Ольге Кучкиной. Вначале поэтому я расскажу немного о себе, приведу несколько практических примеров из жизни, из которых можно решать стоит ли доверять моим словам и вообще, и когда я говорю об Ольге Кучкиной. А-то скажут: а кто он такой, чтобы стоять здесь и чего-то рассказывать?

Примеры эти к тому же и забавные, так что можно соединить приятное с полезным.

Однажды я услышал по радио, что в стране большие потери металла на водопроводных трубах. Как человек чувствительный я тот час стал ломать голову, как спасти Отечество. Поломав голову, я пришел к мысли, что надо трубы делать очень тонкими, но двойными. Я стал звонить моим друзьям кандидатам наук, но они скептически меня выслушали, и некоторые даже посмеялись в лицо нахальным кандидатским смехом. Лет через двадцать или десять я листал журнал «Знание сила» и вдруг читаю об этом чудесном явлении, уже описанном неким дореволюционным ученым 100 лет назад. Каково было мое удивление и моей прозорливости и тупости моих друзей. А другой раз я придумал на ходу, в беседе  с одной приятельницей (кстати талантливейшей поэтесссы из России, теперь она в Канаде – Еленой Коц-Косенко), так вот придумал автомобиль с дополнительным горизонтальным относительно земли маховиком, видимо речь зашла о катастрофах на дороге, утверждая, что такой автомобиль не может упасть ни в пропасть, ни с моста в реку и т.д. И точно через двадцать лет я это увидел по телевизору в опытах какого-то ученого японца. И последний пример из области искусства. Тщеславие и любопытство меня толкали в разные жанры деятельности, но лень не позволяла учиться, а хотелось сразу сливки собирать. И я больше доверял своей лености, чем нравоучениям со всех сторон. И по десять часов позволял себе сидеть за роялем и никогда ни одной минуты не тратить на чтение учебников по технике и теории.  И через пять лет мне попалось в письмах Чайковского предисловие его к учебнику. Я прочитал это предисловие из-за любопытства, так он там писал, что музыканту «аккорды надо подбирать согласно своему вкусу и чувству, а если он не верит в свои силы, то лучшим помощником ему будет учебник по гармонии…» т.е. оказалось, что я прав.

    Надеюсь, что после такого предисловия вы будете более доверять моим словам об Ольге Кучкиной. Мне кажется, что я опять буду прав. Ольга Кучкина  с грехом пополам вписывается в общее лоно современной поэзии. И в этом не ее слабость, а ее достоинство. Да и так было наверно всегда, просто мы не жили всегда, мы живем всегда короткий отрезок эпохи и не всегда видим, что же было на всем пути человечества день за днем  и век за веком. День за днем еще туда-сюда… а век за веком мы видим чаще результат, а не процесс. Во времена Ван-Гога было много преуспевающих профессоров, которые заполняли стены салонов, заказчики стояли к ним толпами, и они умирали в роскоши, которая их навеки погребла, оказавшись на поверку трухой и опилками. Но бедный Ван-Гог, для которого проблемой была тарелка супа,*  сумел за всю жизнь продать только одну картину за гроши. Но теперь это самый дорогой художник в мире. Увы, имена, которые жуют часто современники, забываются человечеством, а те имена, на которых они пренебрежительно спотыкались или просто их не знали - сияют. Есть все признаки отнести Кучкину к тем стихам, что перешагнут в будущее и там будут счастливее: она не гонится за внешней изящностью, за гладкостью, она не боится быть странной, она своенравна и верна своим порывам души, чувства и мысли, а не порывам украсить стихотворение, и наконец, она не понаслышке знает что такое любовь к человечеству и отчеству. Многие поэты, сделавшие своей хлебной профессией патриотизм, и став классиками жанра, так и не знают, что это такое. И как говорил Достоевский, они достигают обратного результата.** Помните, поговорку, о последнем прибежище негодяя? Кучкина счастливо перемешала любовь к се­бе с любовью к миру и его обитателям.

А секрет-то прост. Он прост, но не всякому по карману. Всякому ли на свете по карману носиться с чем-то эфемерным? Но вот как раз такое эфемерное и практически, казалось бы, бесполезное чувство как любовь и определяет бессмертие. Как сказал об этом Пушкин «…и нет истины, где нет любви».

 

………………………………………………………………………………………………………………………………….

*образ Булата Окуджавы (песня о Пиросмани)

** Достоевский говорил, что если кто ставит целью достигнуть идею,

тот достигает обратного результата, а кто исходит из чисто художественных          задач, тот и достигает идею

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Человек не может

безнаказанно**

реализовывать все свои мысли,

или может?

 

 

 

 

 

 

 

Мысли человека, это перебирание вариантов дейс­твий, которые он собирается или может совершить, и по направлению в пространстве комнаты, улицы, города, страны, и планеты или в пространстве морали, этики, политики или познания. То есть или в пространстве планетарном или в пространстве сознания. Безнаказан­ность зависит от положительных или отрицательных оце­нок последствий. Оценки могут меняться со временем и конечно не совершенны на первоначальном временном этапе.

Поскольку допустима множественность решений, возни­кает ощущение и постоянного отсутствия отрица­тель­ных послед­ствий, т.е. безнаказанности. Но время проявления отрица­тельных последствий не всегда опреде­лимо, так что отсутствие это очень относительно. Ко­ротко говоря, за исключением случайной удачи, чело­век не может совершить ни одного действия безнака­занно.

Такой скептический подход слишком строг, на самом деле большей частью приходящие решения в голову отточены эволю­цией и потому в общих чертах безопасны.

Но безопасность эта не всегда эмоционально оценивается так же как логическим сознанием. Напри­мер, мужчина или жен­щи­на по каким-то мотивам, казав­шимися важными, расстались с партнером, а через некоторое время все участники составили новые партнер­ские пары, устраивающие их и с точки зрения любви, и с точки зрения темперамента, и точки зрения интел­лекта, и с точки зрения методов решения каких-то общих проблем. Значит смена партнеров прошла безнаказанно. На логи­чес­ком уровне. Но не все пары «безнаказанны» могут оказаться на эмоциональном уровне, если один какой-нибудь персонаж слишком устойчив в эмоциональных связях, все еще рассматривает свой разрыв с партнером, как свое предательство по отношению к оставленному. Он может стараться заглушить эту внутреннюю психоло­гическую мелодию у себя внутри, но этот процесс может затянуться и на последние десятилетия всей его жизни, собственно и став, может быть и вовсе напрасным, но наказанием за свои действия. И стало быть и за свои мысли, поскольку мысли все же предшествовали действиям, и на уровне логики ничто не предвещало затянувшегося в последствии болезненного процесса.

Роман «Преступление и наказание» Достоев­ского посвящен именно этой проблеме. На уровне логи­ческого сознания часть денег отъятая у старушки с точки зрения студента (даже если у нее и отнять жизнь, зарубив ее топором, так как возраст ее преклонный и почти жизненный путь завершен) – может быть более удачно использована на пользу молодого человека, а может и человечества. Но эмоциональный мир выискивает все более новые и новые аргументы по защите несчастной старушки. Сознание студента балансирует на границе, заполонив сотни страниц романа. Значит, безнака­занность грозит и даже в том случае, когда все строго просчитано логическим созна­нием (про которое часто гово­рят, как о высшем достижении эволюционного разви­тия). И напротив прошлый эволюцион­ный груз или багаж интуитивно-эмоциональный пытается предотвратить и пре­сту­п­ление и наказание, обязательно и закономерно пос­ле­дующих мук угрызения совести. Прош­лый эволюцион­ный опыт сфор­му­ли­рован бездоказа­тельно, но образно убеди­тельно «поступай с другими так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой.

Наверно, все-таки только под такой тенденцией, что вырисовывает эта формула-притча, только в этом диа­па­зоне, можно совершать какие угодно мысли «безна­ка­занно». И это имеет большое значение, так как поток мыслей беско­нечно сопровож­дает нашу жизнь и всю жизнь беспре­рывно приходится прини­мать решения, не зная результата в будущем.

 

(Самое не «проработанное» место в учении Христа – не прелю­бодействуй в сердце своем. Это верно, важно, но нет притчи проникающей в душу, это обращено к сознанию. Только горький опыт подтверждает, но поздно.)

 

 

 

 

 2001-07-07

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

неэстетичные, безчувственные зрелища

ставШие международными

 

или

эротичны ли эротические танцы по tv,

и привлекательны ли «мисс мира» и «… года…» и т.д.

 

 

 

 

 

 

 

   В подавляющей массе, так называемых, худо­жес­твенных фильмов (на самом деле, ставших на поток по соот­вет­ству­ющей рецептуре, и, стало быть, не художес­твенных в основе) и в документальных фильмах часто показы­вают эротические танцы в каком-нибудь кафе обна­жен­ной женщины (до какого-то лоскутка вместо трусиков) вокруг трубки. Она извивается вокруг нее как бы оживляя ее, превращая ее мысленно в нечто мужское. Все это теоретически туда-сюда, но прак­ти­чески нечто отвратительное, оттого что движения профессиональные и отточенные.

Как, меня спросят, вы ругаете за то, к чему долго стремятся и чего долго добиваются кропотливо и под руководством наставников, туда ведет нелег­кий труд, самопожертвование и самодисциплина, удел немногих и трудолюбивых? Да именно так, все на свете свойственно делать с любовью* и удоволь­ствием, со страстью, что пуще неволи – затем все эти восторги и прочитывает зритель в движениях ноги танцора или руки живописца или мысли поэта. А что бы сделать что-то плохо – надо долго и упорно где-то учиться. Это, как правило происходит именно тогда, когда любовь и страсть вытесняет труд и дисциплина, они должны идти параллельно. Это вот и есть нюансы разделяющие - праведное от неправед­ного, удовольствие от мучения. То что и естест­венно, то и красиво. Обычно тут любят возражать окуная мордой в грязь. Обычно говорят, что человек естественно потеет, шмыгает носом или ковыряет в носу и что же дескать этим восторгаться? Но зачем впадать в такие крайности, мы говорим о красивом. Это передергивание.

 

………………………………………………………………………………………………………………………

 * И. С. Баху в детстве запрещали нос совать в ноты, так он по ночам тайно при свече их переписывал на чердаке – вот она, любовь, страсть и удовольствие, которые ведут к совершенствованию в профессии

 

 

 

 

 

 

 

 

Мы говорим о красивом. Никогда человек не будет совершен­ствоваться для всеобщего обозрения в дальнейшем в перечисленных промахах. Или человек рисует, или поет, или танцует, но не ковыряет в носу или не шмыгает носом. И вот для всех подобных приятных, а вовсе не неприятных вещей закон приро­ды – удовольствие или страсть, что пуще неволи (со стороны можно сказать упорный труд, но на самом деле страсть и влечение к удовольствию).

Так вот, в этом эротическом танце с отточен­ными профессиональными движениями нет ни страсти, ни чувства, а механические движения, обозначающие страсть и чувствительность. Чувстви­тель­ность не про­гля­дывает в движениях эротической танцовщицы во круг трубы, а выпячивается, вуль­гарно и бесчувс­твенно. Поскольку это карикатура на чувственность. Движения как бы намекают на сексуальный контакт, но с вызовом.

Сам по себе этот вызов грубоват, это еще туда-сюда, в вызове есть кокетство и дерзость – обостряющие желание мужчины на сексуальный кон­такт. Но этот вызов доведен до карикатуры и оттал­кивает с начала до конца, т.е. перейдена мера от чувствительности к вызову. А мера – это важная вещь. Заставь дурака Богу молиться – он и лоб рас­шибет. Могут быть в кокетстве женщины такие мо­ти­вы в жестах и в интонациях движений, что унижают мужчину, спровоцированного на просьбу наслаждений (что собственно я и имею ввиду, говоря о «сексу­альном контакте»), но некая мера обостряет чувство и усиливает страсть и желание, но, когда переходят эту меру уже сталкиваются с синяками на лбу моля­щегося дурака, которого заставили Богу молиться.  И возникает отвращение к этому объекту страсти. И женщина нас уже не манит к себе, а кажется цинич­ной грубиянкой и дурой.

           И все это идет от профессионализма, как это и не покажется кому-нибудь странным. Но вот тут-то как раз образ молящегося дурака и делает все понятным. Внешне схватив методику «поклонов» (мо­ля­ще­го­ся в пословице дурака), отор­вав­шись от чувства радос­ти и любви веры человек и становится жертвой обучения. Итак, все это идет от про­фессионализма. Считается, что только так и надо, что в этом искусство этой профессии. Чисто стихий но женщина никогда бы не перешла эту меру кокетства, так как от природы чувствует, когда ниточка страсти, что возникает у нее с мужчиной, может оборваться, но поверив наставнику некому, она ради профессионализма теряет эту меру. И вот уродливое деформированное естество женственности начинается демонстрироваться в шоу-бизнесе (стрип­тиз бары, подмостки демонстрации моды, акции «мисс-мира … года, города» сюда же можно отнести спортивные танцы и отчасти и спортивную гимнастику и классический балет – все перечисленное объеди­няет деформирование естества женственности в дви­же­ниях ради высокого искусства и некого пресло­вутого профессионализма). Начинается все с дефор­мации походки. Уникальную походку любой жен­щи­ны (уникальную по божественной природной даннос­ти и отточенной эволюцией) лишают ее специфики (а ведь в естественной походке мужской глаз, опять-таки обученный многомиллионной эволюцией, прочиты­ва­ет массу информации для себя – вот еще почему это все кажется и бессмысленным, и уродливым: полная неинформационность, т.е. глядя на эту женщину, мы не узнаем ничего), так вот лишают женщину ее  же специфики и учат ходить эффектно и шаблонно (но ведь шаблонно это уже не эффективно). И эта женщина уже не она, а «они» - все так ходящие, как заведенные манекены. Это конец женст­вен­ности и чувственности. Далее все это напоминает выездку лошадей, где измеряют высоту холки, ширину крупа и т.д., на которых меняют попону – если это мистерия показа мод, например, или вешают номер, если это мистерия выбора «мисс мира… года» или «города». А если это якобы эротический танец вокруг трубы (эротики не прихо­дится ожидать по причинам выше выкрикнутыми мною с болью в мужском сердце), то и попонами не будут разнообразить наше зрение, повесят лоскуток треу­голь­ный на якобы самом интересном месте («якобы» - какая же прелесть без эротики?).

Искореняя женственность, на какую чувствен­ность можно надеяться, на чисто механическую? Но это чувственность для манекенов, бухгалтерских сче­тов и калькуляторов, для недопрограммированного компьютера, но не для живых людей, каждый из кото­рых есть индивидуальность и оценивает в других именно ее же. 

Но ничего никого не смущает, общес­твенность делает вид, что все замечательно. Те кто пишет об этом ничего не понимают, т.к. сами вышли из той же безвкусной и бесчувственной среды, а кто понимает не пишет об этом, считая чужой «зоной влияния». А бедное человечество наблюдает с грустью это искоренение индивидуаль­ности, как  подме­няют живой цветок проволокой с цветной бумажонкой и подменой человека манекенами. И все это не ограничилось выше описанными развлечениями, оно коснулось многого всего прочего на свете: синхрон­ное пла­ванье, спортивные танцы… … …  и т.д. и т.п.

И все ради искусства, бизнеса и развлечения… что благородно и полезно по устремлениям, но конечный результат… «заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет» – увы, синяк на черепной коробке челове­чества уже в международном масштабе.

 

 

 

 

 

 

20 сентября 2001 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Заметки на полях              Казалось бы чего говорить о ерунде? Но она воспитывает! И Клинтон и Буш воспитывались на такой пошля­тине, как эти «мисс мира» и прочее, а потом бомбили, от имени пошленького человеколюбия дома и мосты мирных людей, прячась за слова с псевдонаучной терминологией «инфра­стру­ктура»! Это все равно, что пулять в толпу, среди которой прячется вор, укравший кошелек. Это неандретальство.          Пошлость порождает еще более страшную пошлость.                                                Апр. 2003 автор

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ДИЗАЙН ЖИЛИЩА*

 – ЭТО ЭХО В ГОРАХ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ

которая В НЕМ ОБИТАЕТ

 

 

(НЕСКОЛЬКО МЫСЛЕЙ)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Когда я сталкиваюсь с тем, что кому-то нужно помочь обустроить его жилище (неважно проект ли это гостиницы или частного дома) я думаю очень заботливо о мире мечтаний и чувств будущих обитателей. Это наверно происходит от того, что я имею несколько профессий, т.е. помимо дизайна еще живописец, да писатель, да композитор, да еще кинорежиссер, да еще философ … и поскольку они одновременно все время друг за дружкой наблюдают, то кому-то их них одному неловко совершить нечто элементарно равнодушное: вот, дескать, вам модный образчик, проверенный модным журналом, и будьте счастливы.

Нет, счастье это особый цветок и его особо надо выращивать. Читатель может это легко прове­рить на легком примере. Однажды, подходя к дому, я сорвал одуванчик с корнем и с землей, еще даже прихватил земли горсть и (это было около дома) стал подниматься по лестнице домой. Все это в блюдечко положил и полил водой. И думаю с гор­достью, что это дикое мощное растение, не какой-нибудь прихотливый помидор и вырастет и будет жить у меня навсегда. Но я не обратил, вернее не придал значения одной маленькой детали – кончик корешка был не полностью. Одуванчик  - увял быстро и навсегда…

 

 

*………………………………………………………………………………………………………………

написано для журнала “Studio” 2001 г.

 

              

Еще прихотливее счастье человеческое и выращивать его нужно еще осмотрительнее чем одуванчик.

Если мужчина и женщина должны понимать друг друга, чтобы быть счастливыми – то их дом должен понимать их в свою очередь. Дизайнер должен проникнуть в мир душевный будущих обитателей, подобно сейсмо­графу улавливая мельчайшие колебания их мечтаний. В другом случае они будут вечно находиться в гостях, так и не построив своего жилища.

Эта простая задача имеет очень не простое решение. Я приведу пример и опять из своей жизни.

 

Я мечтал в юности быть миллионером и капи­таном корабля и чемпионом мира по настольному теннису и т.д. И вот в зрелости, задумавшись, я расстроился, что мечты не сбылись. Почему? - стал думать я - где я промахнулся? Я стал перебирать свои усилия и оказалось, что я палец о палец не ударил, что бы быть миллионером… а что же я делал? Писал натюрморты и рассказы со стихами, да про­падал в консерватории… Но картины мои теперь во всех странах мира висят в частных коллекциях или музеях, стихи мои печатали в России и Чехосло­вакии, а прозу во Франции и России – причем я ничего не посылал, а ко мне приходили и брали и печатали, а как пианиста и композитора в Парижской консерватории назвали красивым словом «концерти­рующий пианист-виртуоз»… - я понял, что мечты сбы­ва­ются, не сбываются легкие грезы.

 

Так что интерьер должен отвечать и быть созвучным мечтам в основном, и только очень отно­сительно грезам.

Это значит, что жилище должно по устройству (функционально) отвечать частым и любимым занятиям (хобби, увлечениям, страстям, не сжигающим дотла, конечно, и т.д.), а по оформлению (цвету, фактуре и т.д.) создавать уют для этих занятий.

 

Спальное место, не стоит перегружать эро­тическими ощущениями, для себя в своем доме, я просто это исключил, разве кроме легкого мехового изголовья у спинки кровати (– отдаленно мягкое и пушистое эротично), поскольку сон важнее, во-первых, а во-вторых эротика столь сильна в человеке, что не нуждается в нажиме на ее педали, а скорее нуждается в естественных и стихийных своих собственных формах существования. … Ну еще разве, и опять отдаленно – белье красивое с ненавязчивым рисунком трав и цветов.

 

Столовая, место трапезы в какой-то мере несет настроение природы – сада, веранды в саду, рощи с видом реки (это специфически лично для меня – т.к. 10 лет в детстве провел на морях на Дальнем Востоке (Желтое море, побережье Тихого Океана) и мне в любом виде вода нужна, или в виде реки, или озера, или озерца, или хотя бы бассейна или фонтана. Дело в том, что человек в цивилизованном виде существует несколько тысячелетий, а сотни тысяч дел до того принимал трапезу на природе.

Туалет – нуждается в чем-то увлекательном, у  одного поэта я видел библиотеку из книг «гнусных конкурентов» для чтения, а сам, так я сделал роспись по стене с изображением обезьяны и тигрен­ка в зарослях среди цветов. Дело в том, что в дет­стве с нами строго обращались бдительно и даль­но­видно, следя за нашей гигиеной, но в зрелости мы не нуждаемся в строгости, а нуждаемся с ее смяг­чении, вернее в смягчении отголосков этой строгос­ти.

 

«Мест, где присесть» неплохо иметь несколько – т.е. уютных мест с креслами и столиками со светильниками для гостей, т.к. при определенном количестве им скучно все время быть в едином монолите гостевом и хочется рассредоточиться по интересам хотя бы на некоторое время.

 

Окна, и мебель … сколько бы ни было места в доме, на мой взгляд, его всегда мало. Но и окна и мебель, и даже цвет стен, и фактура конечно, помогают создать впечатление большего пространства чем оно есть.

Если окно разбить на фрагменты, даже тонкой витражной полоской (или витражной самоклеящейся пленкой или настоящим витражом). Поскольку все относительно, то относительно фрагментов комната будет казаться большей чем есть.  Так же я люблю использовать разные обои даже на одной стене. Другое дело, что некое настроение они могут иметь общее. Хотя, могут быть и контрастными по настроению. В первом случае, придавая грандиоз­ность, которой нет, а во втором, создавая ощущение нескольких помещений, хотя оно одно.

Мебель с той же целью умело разностильной (создавая впечатление нескольких помеще­ний в од­ном. Я так всегда при возможности еще подпиливаю по возможности ножки и стульям и шкафам и чему угодно. И опять поскольку все относительно, комна­та становится больше и по впечатлению и реально.

 

А в заключение пару советов, как интеллиген­тным людям без особого достатка делать все самим, не утруждая себя.

Пятно на потолке… - побрызгать из аэрозоль­ного баллончика нитроэмалью (и конечно, окна открыть, а самим гулять на улицу).

Полностью перекрасить потолок с бывшей по­бел­кой - намочить, подставив картонку, чтобы не капало и не сыпалось ничего, фрагмент из пульве­ризатора водой и соскрести шпателем, пропустить за ненадобностью смывание побелки, а затем загрунто­вать, так же фрагментами и красить, или белить Кому что больше нравится.

 

Желаю читателям сэкономить и силы, и время, и деньги, создавая желаемый уют.

           

23 июня 2001 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

что такое Содержание

живописной картины?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я уже говорил много раз везде, что содержа­нием картины на 80% является состояние души худож­ника, а не чашка, бутылка или дерево, которые он рисует (только стоит ли ему это знать?), и откуда это берется? Дело в том, что, разглядывая предмет, который он изображает, он блуждает в этом мире, задумавшись то о том, как делается этот предмет, да на что он похож, да какие связи в этом мире и с этим предметом и с людьми, да еще и при краткости жизни – вот так, думая о тысяче вопросов, он (как пчела, кругами рассказывающая подругам, где и через сколько километров надо семь раз свернуть, чтобы долететь до поляны с медом в цветах) худож­ник заколдо­ван­ным, зашифрованным путем расска­зы­ва­ет нам о сво­их размышлениях (что и становится основ­­ным содержа­нием картины – поэтому бутылка Ван-Гога или Пирос­мани, или Рембрандта, или Матис­са, или Вру­беля нам интересна).

Оттенки живописи не в химических или физи­чес­ких законах, и не в биологических способно­стях человеческого глаза – оттенки драгоценны опять таки такие, которые почудятся художнику и это, несомненно, связанно с его состоянием и ходом направ­­ления мыслей и ощущений. Хотя художники наговорят много о красоте в подлинности или в правдоподобии, в сложности красоты и в гармонии, не слушайте их, это все хорошо, если голова умеет мыслить, а сердце чувствовать все в этом мире, а не только конструкцию предмета разглядывая и коло­рит постановки. Все дело в состоянии души.

«Ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» – так Пушкин писал в предисловии к своей поэме обозначая шутя и грустя принцип литератур­ного занятия, да и вообще искусства. Состояние души халтурщика, ловкого угождателя «вкусам», предпри­нима­теля от искусства размышляю­щего о спро­се и коньюктуре – все они тоже, как и гении, напол­ня­ют свои холсты состоянием своих растерянных или самодовольных душ. Но довольство души гения («доволен ли ты сам взыскательный художник» – Пушкин) отличается от довольства души того, в ком продюсер сильнее художника и поэтому их холсты и стихи (да и музыка) так уныло скучны в глубине, конечно, а не в теме. Бутылка она и есть бутылка или что-то там еще, например, чувство патриотизма, любовь, река и т.д.

 

2000 г

 

 

   

 

 

 

 

 

       

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Всегда ли толерантность хороша,**

если нет, то где проходит граница

между добром и злом?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Толерантность, терпимость хороша, как и все, в меру. Заставь, как говорится, дурака богу молиться – он лоб расшибет. Ради шутки вспоминаются дома терпи­мости, как крайность терпения. Но не будем поддаваться шутливым ассоциациям, т.к. тема захва­тывающая актуаль­ностью и наболевшей значи­тель­ностью, важ­ностью в любом плане: и в личностном, и во внешнем (общес­твенном) плане.

На первый же взгляд приходят примеры из обыденного проезда в транспорте: автобусе, купе поезда, самолете – как приятна обходительность, как добрая воля к привычкам других, что может быть привле­кательней такой терпимости и смешнее, и непри­­ятнее наоборот нетерпимости в угоду собствен­ным шаблонам поведения. Открывая окно в жарком авто­бусе, как красиво, когда беспокоясь спрашивают со­сед­них пасса­жиров, не против ли они будут свежего воздуха, хотя и очевидно, что все давно изнывают от жары и духотищи.

 

И что может быть отвратительней когда, опять-таки, открывая окно еще и попрекают нерешительных пассажиров в недогадливости, тупости и пассивности.

Или возражают на открывание окна ничем не мотивируя и самым грубым образом – сидите, мол, спокойно и не высовывайтесь со своими глупыми иници­ативами.

 Меры терпимости будут преувеличены, когда не сделают замечание обнаг­левшему хаму или хулигану и даже разбойнику. Другое дело, что свою нетерпимость, морально принципиальную надо выражать в форме наибо­лее способной проникнуть в сознание адресата. Иногда уместна строгость, а иногда мягкость или убийственная шутка. Смеха, как говорил Гоголь, боится даже тот, кто уже ничего не боится - и вот, возможно, грозный разбойник смутится смягчиться или отложит задуманные дейс­твия.

Граница добра и зла здесь будет проходить по мере конечного результата. Какой смысл от гнева, достигшего еще более большего ущерба, и похвальны ничтожные усилия иронии, юмора, если отступает перед ними все возможные трагические последствия.

Но хотелось бы рассмотреть самые распространен­ные конфликты между самыми близкими людьми на свете – я имею в виду разногласия в методах воспитания ребенка между отцом и матерью. Толерантность здесь часто неуместна, да и не по силам обоим сторонам.  

 

  Предусмотрительность свойственна женщине от при­роды, в беседах и в действия она интуитивно тестирует возлю­бленного, еще только намечая его на эту роль. Расспра­шивая или создавая типические ситуа­ции, она пригляды­вается к способам решений тех или иных проблем своего избранника. Или догадывается о них интуитивно, по каким-то штрихам характера. Невоз­можно не упомянуть этот ранний предварительный этап, так он путь решения будущих конфликтов и разногласий или возможность избежать многие из них.

Но вот все позади, из области сомнений в воз­мож­ной совместной жизни, ребенок сделал нечто, вызы­вающее разные реакции мужчины и женщины. Как прими­рить искренние порывы обоих в их действиях? Одному допустим, очевидно, что надо улыбнуться и не заметить случившееся с ребенком, другой убежден, что необхо­димо запоминающееся воздействие в виде гнев­ного кри­ка, или шлепка.

Мне кажется более правильной точка зрения, что важно догово­риться заранее, что они оба проявят соли­дар­ность в позиции высказанной наверняка кем-то вперед. Не могут же они «в унисон» высказать один осуждение, а другой снисхо­дительное ободрение. Одно­му из них придется проявить толе­рантность, временно отложив высказы­вание своего при­н­­ципиального разно­гла­сия на приват­ную беседу.

 

Но вот в приватной беседе выясняется неприми­римое несогласие обоих. Что делать? Главное понять, что, как говорил Пушкин «привычка свыше нам дана, замена счастия она». В далеком детстве сформиро­валось пове­дение и стало «привыч­кой». Более того, это может быть целая генетическая линия идущая от самых древних предков, вплоть до первых морепла­вающих микроорга­низмов. И примирить разность привычек при­ми­рить может и не удастся. Тогда надо доволь­ствоваться по взаимной договоренности на разности реакций, а ребенок сам выберет модель будущего поведения. Такая договоренность может ослабить трав­му, что не так все делается в такой-то ситуации. Зло было бы в смертель­ной бесконечной войне между родителями, и добро в нахождении меры уступчивости и принципи­альности. Интересно здесь мнение доктора Спока, если ребенок сделал возмутительное, сдержан­ность не только не уместна, но и опасна будущими последствиями. Так что граница между добром и злом в важных случаях лежит в естественной реакции, но не в разумном поведении, естествен­ность и будет разумным.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

………………………………………………………………………………………………………………………..

 

 

  Генетическая линия каждого человека

   уходит, может быть корнями к древним водорослям

 

   

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ОСОБЕННОСТЬ ГЕНИАЛЬНОГО ИСПОЛНЕНИЯ

ЗАКЛЮЧАЕТСЯ ЕЩЕ СРЕДИ ПРОЧЕГО В ТОМ, ЧТО ПРОИЗВЕДЕНИЕ КАК БУДТО БЫ МЕНЯЕТ АВТОРСТВО

 

 

Три фортепьянных трио

- как грандиозная трехчастная

п  а  н  о  р  а  м  а

автором которой становится составитель и исполнитель.

 

(Бетховен, Шосттакович, Чайковский

 

в исполнении трио

Л е о н и д а   Л у н д с т р е м а

 

- 1 марта 2003, малый зал консерватории)

                                                                                      

 

 

я долго не мог подключиться к музыке, по разным причинам: сел неудачно – лицо Лундстрема виделось не в профиль даже, а почти сзади, и на фоне черной поднятой доски рояля оно растворялось, а это очень важно т.к. музыку мы не только слушаем, но и видим, это еще и зрелище. Не виделось мне вовсе и лицо пианистки, и ее руки. Кроме того, Бетховен мне показался скучным, хотя именно от него я ожидал сегодня каких-нибудь идей, а  остальных надеялся перетерпеть.

Время от времени я размышлял о том, что мое собственное струнное трио гораздо лучше (скрипка, альт и виолончель) или другое моего же сочинения трио «Далеко» (для скрипичных и ударных).  Но Бетховен мне не приглянулся не только оттого, что я сел неудачно. И не только оттого, что накануне полгода я занимался усиленно юриспруденцией и готовил два судебных процесса. И не только оттого, что накануне два дня я приглашал всех знакомых на концерт и утомился. А совсем накануне, когда узнал, что мне будут даны только 30 билетов, я стал переживать, что могут придти 35 и кого-то мне из них придется отправить или домой, или в кассу, что для некоторых бедных поэтов было бы равносильно. Тогда я стал звонить опять разным знакомым о том, что «наш поход отменяется в Консерваторию по изменившимся обстоя­тельствам». Но не только Бетховен мне не понравился потому, что я утомился в телефонных звонках и переживаниях, а наверно еще и потому, что это был наверно ранний Бетховен, про которого говорили современники «это наш новый Моцарт». Это была замечательная музыка и может быть гениальная даже, но не трогающая меня.  В целом. А в частности был эпизод поразивший меня он краток. Он тянется, может быть, 8 тактов и, может быть, каждая четверть вдруг огласилась простой нотой у виолончели и скрипки одновременно, и это походило на какой-то вопрос, который я не смог определить. Восемь тактов с такими вопросительными четвертями скрипки и виолончели чуть ли ни в унисон. Еще этот вопрос походил на шаги кого-то в нашей душе. Душа, казалось, спряталась за занавес некий, а шаги шли сильные и мощные. Вот такой вот гибрид вопроса-шагов для души человеческой прозвучал и, как это водится у Бетховена, не имел дальнейшего объяснения и развития ясно и зримо. У Бетховена еще многое может быть и незримо, как в любом большом искусстве. Искусство это же и сновидение, и колдовство и поди разберись в нем. Эти вопросы может быть и было то нечто самое главное, что было в концертном исполнении этих трех трио? Очень может быть. Но это тайна. А в искусстве всегда есть и тайна.

Но я об этом почти и не думал, а просто слушал музыку. И затем началось Шостаковича трио. Я всегда не любил его, и для меня было полным открытием то, что я услышал, и больше того, я еще получал удовольствие (в отличие от Бетховена который на меня наводил скуку и раздражение). Восхитительные флажолеты в начале и в финале трио достойны самых больших похвал. Это трио прекрасно по фактурам и цвете, и по ритмам, и по композиции, и по пропорциям, но не по мысли, вот по мысли-то я как раз не мог получить удовольствия. Но цвет, фактура, ритмы, композиция, пропорции – это и есть музыка!!! Да и от этой музыки я был в восхищении, но это не вся музыка, есть еще и мысли. Их высказывают композиторы или индуктивно, т.е., имея их ввиду в глубине души, а мы прочитываем, или явные мысли, явно высказанные. Что бы быть более понятым приведу пример из литературы. Кафка гениальный писатель и нравится мне, но это не мой писатель, я не разделяю его мрачного мировоззрения и его идеи о том, что нет взаимопонимания на свете. Мне близок Пушкин с мыслью, что все люди прекрасны и достойны, но обстоятельства одних делают злодеями по отношению к другим. Вот упрощенно и грубо я обрисовал мир мыслей одного и другого и сказал, что один мир мой, а другой нет. Вот в этом смысле Шостакович мне чудился чуждым, если не считать флажолеты (наверно 20 тактов) вначале  и в конце  (еще 20 тактов). Но это огромные куски и не только по количеству нот, сколько по красоте музыки. Шостакович у меня вызвал зависть и досаду, что не я эту прелесть написал – но по цвету и фактурам, и композиции, и пропорциям, но не по мыслям. Я потому несколько раз оговариваю свои границы восторгов и восхищений или критики – что мне не хотелось бы отнимать прелести восторгов и восхищений у его почитателей. И в этом ракурсе следует и воспринимать мою критику их почитаемого композитора.

 Далее я начал делать заметки, которые и привожу.

…Как женщина чувствует облегчение и радость от завершения вакханальных ласк безумного и страшного любовника – этакую радость испытываешь накануне финала трио Шостаковича. И даже некое подобие чего-то человеческого и нежного промелькнуло. Увы (следом за флажолетами) пиццикато скрипичных и стаккато ф-но не обнадеживают на скорую развязку.

И нечто мягкое наконец, и человеческое по ощущениям, как пыльное окно, захламленный чулан, где, может, причудились эти кошмары?

Бетховен обозначил какие-то вопросы в своем трио, которые не нашли во мне разгадки, но эти 8 тактов засели во мне как занозы вопросительные навсегда. Если на каждую четверть был вопрос, то их было 24 вопроса. Или 24 раза был задан тот же вопрос.

 

Чайковский (о котором бы я ничего не хотел бы писать в силу его сексуальных отклонений, но к которому прикоснулся мной почитаемый гений Лунстрема, и это вынуждает меня о нем говорить) своим трио в первой части для меня превратился в сплошное многократное и душераздирающее Почему? Магическое даже и всеобъемлющее.

Не знаю, что будет далее во второй части (их кажется две в трио).

В целом мне казалось, что это одно и тоже трио (я имею ввиду все три фортепьянных трио), которое я вижу или переживаю в бреду. Только во сне такие могут быть сложные превращения с простыми чувствами.

Чайковский коснулся ответа (что заданы били в трио Бетховена) и может быть на все вопросы всех трех фортепьянных трио на длинных нотах скрипичных которые тянулись 20 тактов и в фортепьянных бегущих звонких потоках то ли мыслей, то ли воды т.е. ручьев допустим, то ли потоков лучей, со вспышками солнца или бенгальских огоньков – коснулся он там ответа в этих потоках очень в краеугольных плоскостях ощущений, когда только начинают формироваться основополагающие нити человеческой души т.е. конечно Детства. Да, Детства конечно.

Невидимая сила исполнителя совершила немыслимое, объединив все три фортепьянных трио в одно трех частное нечто.

Финал трио Чайковского кошмарное метаморфо­зирование в Баха (грубо говоря, т.е. в полифонию стилистики времен Баха) и опять тот поток с теми уже описанными нитями (воды, света, мысли). Любопытны были некоторые гневливые пассажи или даже поток пассажей скрипичных, наверняка это как-то поддерживалось и виолончелью, но эмоционально мне запомнилась именно скрипка. Эти гневливые пассажи и их череда были так страстны, и так захватывали, как будто присутствуешь при проповеди  какого-нибудь из библейских героев-обличителей, поразительно как такой накал выдерживают такие хрупкие инструменты как скрипка. Иногда их можно было бы сравнить или с ударом хлыста, когда объезжают мустанга или с извержением огненной лавы из жерла вулкана.

Для того чтобы мне поверили и для того чтобы нарисовать зримо, как гением обволакиваются и подминаются, и подчиняются материалы (может быть даже и противоречивые технически и мировоззренчески) с которыми он имеет дело, превращая чужие произведения в свои (внешне это выглядит как будто бы результатом яркой трактовки произведений) я приведу пример из творчества Вертинского. Мы легко вспоминаем, что не возможно отличить тексты и мелодии не его авторства (какие-нибудь там Инбер или Грушко, да и Ахматова растворяются и становятся эпизодом в обширной панораме души самого гения).  При этом ничего понять невозможно, как и каким образом это произошло, но можно считать его замысел, его намеки, куда он гнет и что он хотел сказать, и на что намекает, и все это за счет акцентов, он выделяет некие слова особой своей интонацией. Он протягивает невидимые нити из своей души и из своего мировоззрения, и придается неожиданный угол рассмотрения того материала к которому он прикоснулся.

Вот так и эти три фортепьянных трио и выстроились как одна трехчастная грандиозная и кошмарная мысль о радости и боли нашего существования на Земле. Кстати в финале Чайковского в медленном режиме повторилось нечто, о котором я говорил раньше, уже описанный свет озарения уходящий в ту эпоху жизни человека, когда она была еще ничем не замутнена и не запятнана т.е. жизнь в эпоху детства.

 

А ритуальные узнаваемые знаки в финале смотрелись неким напоминанием, что, несмотря на всю чувствительность поднятых вопросов – жизнь, дескать, имейте ввиду -  коротка. 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

как много впечатлений  только

от одного стихотворения

олега чухонцева

 

 

 

 

(несколько впечатлений,

вынесенных Из лаборатории поэта)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

После чтения его стихов в Доме Журналистов в 1999 г. у меня сложилось впечатление, что озвучивающее устройство его с голосом и интонационными мелодиями у него слишком тонкое и чувствительное, чтобы он его обнаружил в обществе – и читает он, отстраняясь от этой процедуры, впрочем, так же, как он отстранялся в своей речи от назначенной премии, поставив под сомнение весь наш мир, в котором мы живем (а следом про­читы­валось многое).

Однако я не был на других его авторских чтениях и не считаю себя объективным знатоком, опять таки впрочем, темы, достаточно особой, чтобы на этом не закончить свое вступление и скорее приняться за то, из-за чего я и взялся говорить. Последний раз, встречаясь коротко с ним, я услышал стихотворение, которое меня поразило и текстом, и прочтением.

Я и не предполагал чтения, направляясь к нему от метро Белорусская, и действительно, расположив­шись в креслах, мы говорили о живописи и о поэзии (мелькал там и любимый им Державин, и подвернув­шийся Некрасов кстати - «нашему брату писателю все кстати», заметил однажды язвительно Тургенев, подшу­чивая), не имея ника­ких намерений к тому, что вдруг возникло. Это родилось как иллюстрация какой-то его мысли из отдален­ного фрагмента нашей беседы. Он сказал, что по этому поводу, дескать, надо прочитать бы одно стихотворение, если охота его услышать. Возраже­ние было теоретически невозмож­ным с моей стороны, т.к. любя его глазами, блуждая по известному мне последнему изданию «Избранного», я слышал, вообра­жая его голос, и не сравнить слышимое с реаль­ным прочтением при подвернувшейся удаче было невоз­можно.

Стихотворение поразило меня многими вещами. Слова ложились легко, но удивляли в последний момент своего произнесения, как будто следовали приему «ясного сокола», который, касаясь земли («ударившись о оземь», как говорится в сказке) – слова обретали иной яркий образ («доброго молодца» по сказке). Почему-то ясные слова, почти ясно по логике возникающие, подменялись более правильны­ми и ясными, чем мысленно предполагает слу­ша­­тель, но с тем эффектом неожиданным, что я уже опи­сал, т.е. слова задевали неожиданный слой связей ассоциа­тивных во мне и очаро­вывали, и заколдовывали своим волшебством, но поскольку слова были простые (деревья, небо, ходили люди, камень - это не цитаты, а ана­ло­гии по впечатлению) волшебство возникало из ничего, и в этом была их особая сила, на чем строится всегда сюрприз (кстати, сверхподарок в дословном переводе, точнее – заглянув в словарь – сверхдобыча и сверхнаграда).

Это о словах, теперь о прочтении – неслыханно чувствительные интонации (а я слышал десятки концертов великого Игоря Ильинского, как он читал Гоголя, Бернса, Пушкина…), не известно каким чудом пришедшие, лучше сказать, возникшие, и из реальной жизни особо открытых и искренних русских интонаций. При чем здесь русских, естест­венно возразить? И все-таки «русских», наша литера­­тура наполнена многими потоками речевых интонаций: византий­ских, французских, немецких, арабских, хасидс­ких, тюркских, по своей многовековой истории. Но ухо чутко слышит, принимая общее богатство с алмазами и бриллиантами, сапфирами и червонным золотом, и собст­вен­ные жемчужины – извините за преувеличенно-возвы­шен­ное сравнение и, конечно, несколько шутливое, за что тоже извиняюсь – тема-то серьезная, но чтобы и не пере­борщить с серьезностью элемент, шутки и необходим. Мол­ни­еносно мое то ли сознание то ли подсозна­ние про­листнуло собеседников по жизни, что-то, смутно напомнив – но эти интонации были чуть новее, может быть, рожден­ные тут же.

Текст стиха разворачивал пейзаж-картину. К моей зависти неимоверно ясно зримую, и очаровательную. К завис­ти, т.к., признаюсь читателю, я написал однажды такие строч­ки, где была моя мечта:

 

 «хорошо бы так сложить слова,

чтоб пейзаж хотя бы получился,

чтобы взгляд не утомился, насладился:

как спокойно шелестит трава…

 

    И далее одна из строф такая:

 

чтобы сотни лет там осень бы была,

сад сквозь ветки золотом светил,

что бы я брал чашу со стола

и о чем-то с кем-то говорил…».

 

–казалось бы, удачные строки, но в нем пожелания и благие намерения, а тот пейзаж, что я услышал, как будто был тем, о котором я мечтал, он был зрим, без утомитель­ного детализи­рова­ния, а по необъяснимому чуду, т.е. детали-то были, но так миниатюрно мелькавшие, что не загора­живали пейзаж (литера­турной находкой), а были подобны маленьким искор­кам, касав­­шимся праздничного пороха, и ландшафт вспыхивал в кинемато­гра­фи­ческой подробности изысканного Андрея Тар­ков­с­кого, но более понятный - не поднимаясь до изысканной метафизики, а скользил по земле, хотя и со сновиденческими обобщениями.

Оживали просторы, видимые с гористой местности, где ходили интересные персонажи (описывалось событие приезда в Армению нескольких поэтов … кстати, и Арсения Тарковского, и в том числе молодого Чухонцева). Прозву­чали и щебет птиц, и жужжание цикад, обрывки слов собеседников, проплыли вели­чаво облака по особо краси­вому на закате небу (опять-таки, это я перебираю впечат­ление, но не реальные детали стихо­тво­ре­ния) и ощущение присутствия поражало, т.к. не было экрана, ни темного зала, ни динамиков, расположенных в четырех частях зала по углам с музыкой и текстом, не было и современных незамет­ных в темноте опрыскивателей с запахом морского ветра или еще чего-то - а были только слова, произне­сен­ные негромким голосом.

 

В заключение. Я заглянул перед тем, как слушать, на рукописную страничку с не очень разборчивым подчерком, строки отстояли одна от другой так, чтобы легко дышалось глазу, бегущему по ним, возвышающиеся и опускающиеся элементы слов (рукописные буквы не равны по росту, как новобранцы для парадной роты). И казалось, что каждый завиток, поднимающийся над вязью строки или опускаю­щиеся, казались каким-то «узелком на память» - и ожидание не совпало во мне с услышанным, но не обманулось в неожиданностях сверхподар­ков и сверхдобычи.

    А теперь я приведу это стихотворение, что доноси­лось от одного кресла к другому (кстати, или, не «кстати», только что отреставрированных, о чем говорил перед этим хозяин и хо­зяйка дома, это, может быть, не нужная деталь, хотя в такой ситуации всякая деталь со временем интересна). В комнате начинались сумерки, но света от окон еще хватало…

Впрочем, еще бы надо взять согласие автора на публикацию стихотворения, в котором еще и чернила не просохли, т.е. написанное совсем недавно. В другом случае читатель пусть ищет его в периодике или в новом сборнике.

 

20 июня 2000 г. Юрий косаговский

 

P.S.

 

На следующий день моих размышлений я задался одним вопросом: почему сержусь я на Булата Окуджаву, когда он божественно превосходит меня в тексте и в манере исполнения, но почему я счастлив, когда божественно пре­вос­­ходит меня Олег Чухонцев? Почему меня злит Шопен, превос­ходя меня божественно в иных местах, но не злит Бах, тоже божественно превосходя меня? Как не злит ни Шаля­пин, ни Вертинский, но сердит мою зависть даже наш эстрадный Буйнов своей прекрасной веселостью, которой мне не хватает. А неимо­вер­ные ге­­нии рядом с ним Шаляпин и Вертинский будят мою зависть, перепутанную с  особого рода восторгом и оттого не болезнен­ную? Почему злит завист­ливо иногда Бродский, но не Пушкин? но не Алехин? но не Рейн? Моцарт, но не Рахманинов (или Бетховен, если уравнять в  историческом времени)?

Почему-то превосходство очаровательно иногда? Оно в глубине и тотально в малейшей части (в «атоме») полно, может быть, любви на моем человеческом языке к миру (где я обитаю, и, стало быть, и ко мне), и при своей яркости не затмевают все вокруг (в том числе и меня с моими достоин­ствами)? Они гуманнее и в этом смысле истеннее? Они как дельфины подталкивают меня в трудную минуту к поверх­ности и к жизни.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

              * * *

 

 

Олег Чухонцев

 

 

 

 

В тени шелковичной, в каком-то саду,

в каком-то семействе, в каком-то году,

 

с кувшином вина посреди простыни,

с закуской подручной – лишь ветку тряхни,

 

с мыслишкой подброшенной нам тамадой,

что будем мы рядом и там, за грядой,

 

Амо и Арсений, Хухути и я,

и  это не пир, а скорей лития…

 

Как странно, однако, из дальности лет

увидеть: мы живы, а нас уже нет.

 

Мы живы, мы рядом, и я под тутой

Еще и не старый, еще молодой.

 

Закатная мгла освежила траву.

Цикада окликнула Саят-Нову.

 

Из давности, из наваждения лет

кузнечик откликнулся ей вардапет.

 

Вот! Роды прейдут и державы сгорят,

и сад промысловый пожрет шелкопряд,

 

и речь пересохнет, но из года в год

цикада семнадцатилетняя ткет,

 

а рядом сверчок, безъязыкий толмач,

смычком высекает свой радостный плач.

 

Деместикус, дектикус, коноцефал,

какое бы имя им кто бы ни дал,

 

личины меняя, он тот же что был –

Амо и Арсений под сению крыл,

 

словесная моль, дегустатор октав,

скажи: каннибал – и не будешь не прав.

 

Напарники литературных декад,

здесь самое место нам – в цехе цикад!

 

А что же в остатке? Сухая картечь –

Лишь воздухом запечатленная речь…

 

Я вижу, как мы под тутою лежим,

как быстро темнеет, как сякнет кувшин,

 

но миг или век – все равно дефицит:

как жизнь промелькнула, и смерть пролетит.

 

 

                          

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    .*.

 

 

Мое стихотворение

для любопытного читателя

 

 

 

 

        хорошо бы так сложить слова

чтоб пейзаж хотя бы получился

чтобы взгляд не утомился, насладился:

как спокойно шелестит трава…

 

хорошо бы слов составить ряд

чтобы в них смотреть не уставая:

чтобы был там незнакомки взгляд

и улыбка с губ ее чужая

 

хорошо в словах что б  - сад стоял

и калитка что б – полуоткрыта

и читатель (мной не позабытый!)

заглянув – меня бы увидал

 

чтобы сотни лет там осень бы была

сад сквозь ветки золотом светил

что бы я брал чашу со стола

и о чем-то с кем-то говорил…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Обрадуется ли любимый объект

 

нескольким сотням

научных доказательств,

что любят его и верят в его ответную любовь?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я хотел написать рецензию на некую книгу о доказательствах в существовании Бога, да не нашел ее, куда-то она легла на полках квартиры, что не смог ее найти. Но что ни делается – все к лучшему. Если автор согласится с моей критикой, ему будет стыдно упо­минание его имени, а если не согласится со мной, не будет негодовать чрезмерно. А гнев не просветляет, а застилает разум.

Книга из себя представляет многостраничное произведение – 300-400 страниц, со множеством глав и отделов. Особенно запоминающимися были строго-научные по впечатлению разделы, где чуть ли не рассматривался научно подробно описанный фрагмент растения или мухи с упоминанием умопомрачительного количества хромосом  и генов, которые, как правило, заключались следующим соображением – разве мог еще кто-либо создать такое сложное совершенство, как ни Бог? Или – вероятность случайного создания этого явления 546 000 000 000 в 255 000 000 степени, так что создатель только Бог и никто другой.

Я не подвергаю сомнению, что Бог создал весь мир или все миры и всю вселенную, но далее и население этих миров могло же что-то делать и самостоятельно, другое дело, что он все это наблюдает и может быть допускает или не допускает, т.е. проявляет вмешательство по своему усмотрению. Но зачем же впадать в крайности – допустим росло дерево и высохло, и спилил его столяр, и распилил, и сделал стул, а далее мы начнем строить рассуждения, что вероятность случайного изготовления стула Х 000 000 000  в N 000 000 000 степени, и, стало быть, никто кроме Бог его не сотворил – так падайте все ниц во круг него отныне, в то время как все-таки его сделал столяр и зачем все приписывать Богу, он нисколько не нуждается в этаких преувеличениях, он и так более великие дела свершил, и без деревянного стула обойдется, как автор и создатель.

 

Еще более интересное место, в книге, когда писатель ниспровергает эволюционную теорию Дарвина, как будто она мешает чем-либо существованию или величию Бога. Основанием для ее ниспровержения послужили рассуждения ученых, об отсутствии проме­жуточных форм допустим от собаки к лошади или наоборот. Нисколько не сомневаясь в величии Создателя, я вполне сомневаюсь в важности существования про­межуточных форм, хотя и сам Дарвин убивался, и расстраивался, и даже сомневался в теории своей по этому обстоятельству отсутствия.

Допустим, что изредка я бываю небритым в выходные дни, лень, да нет необходимости предстать в официальном подтянутом виде перед обществом в метро и в учреждении. И что же сослуживцы, наблюдая меня, скажут что я всегда брит. А то малое количество времени, что я бываю дома небритым, выпадает из общего внимания и представления. Так и основной вид, существуя сотни миллионов лет оставил следы в ископаемых пластах, а переходные виду существуя допустим только краткий миг, например сотню лет и не нахо­дится в земных пластах. Так как сохраняются же кости не всех обитателей, а части некого большинства в большом временном пространстве и не находятся частей мень­шин­ства в кратком временном пространстве.

Обращает на себя раздел, где доказывается, что человек не произошел от обезьяны. Ну допустим, не от обезьяны, а от марсианина. Но сам марсианин произошел вполне возможно от какой-то марсианской обезьяны. Но даже если и от нашей земной, что отрицает воли Бога? Ничто. Зачем же ломиться в давно открытую дверь?

Но более всего у меня разрывается сердце, когда автор на нескольких сотнях страниц, приводит сотни научных доказательств существования того, что в этом не нуждается. Вера в существовании любви между муж­чиной и женщиной не нуждается в сотнях научных подкреплений со стороны возлюбленного и его усердие женщина бы или бы восприняла как помешательство или как неискренность и прогнала бы переусердовав­шего. Так и вера в Бога не нуждается в научном доказательстве его существования и более того оскор­бляет мое чувство веры, как будто я могу верить или не верить под давлением фактов, как будто кто-то имеет право взвешивать мою любовь и мою веру кроме ­меня самого и объекта моей любви. Будь ли это вера в любовь женщины ко мне, а моя к ней, будь ли это моя вера и любовь к Богу, а его вера в меня и любовь ко мне. Вера опирается не на факты, а на веру и любовь.

Так обрадуется ли объект любви и веры сотням доказательств? Я думаю, что нет, потому что при этом отнимают веру, подменяя знанием, а знание прекрасно тем, что в нем надо сомневаться, а сомнения в вере приносят страдания. Вряд ли автор на сотнях страниц хотел принести и умножить наши страдания еще в сотни раз, чем это нам предначертано судьбой, поэтому это вполне простительно.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЛЮБОВЬ К СУФИЗМУ

 

И ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ ЗНАНИЯ О НЕМ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

В предисловии одной некой книги о суфиях, я обратил
внимание, с какой страстью и силой автор стремился к знаниям о суфиях (к этому некому особенному явлению в исламе).

 

Секрет любви и страсти автора из Шотландии, фамилии
которого я не помню, заключался в том, что его мать дала ему имя Омар. Видимо страстно любя Восток, а может быть и поэзию Омара Хайяма, она это и совершила. Ребенок ощутил это в беседах с ней вероятно и в самом знаке своего имени.

 

Интересно и еще одно, что автор тщательно перебрав все книги современных авторов о Востоке, не нашел ничего о современных суфиях. Вот поразительный пример того, что специалисты не нашли и не описали, и даже не задавались такой целью. То есть без любви с профессионализмом и специализированностью результат был никакой. В тоже время всего-навсего любовь автора раскрыла ему и целую
гирлянду живых суфиев, о которых он и написал книгу (которой я не читал, кроме предисловия и нескольких страниц).

 

Любопытен и другой формальный факт, он побывал в Мекке, куда не пускают не мусульман, но любовь к суфизму дала ему право называться суфием из уст первого попавшегося суфия (конечно он еще владел и арабским и персидским языками, но это очень далеко от мусульманского звания с формальных позиций, как и владение английским и русским - еще очень далеко от католицизма, протестантизма и православия) и вот, когда любовь открывает дверь к
суфизму и есть самая яркая иллюстрация к сути суфизма.

 

Читатель, возможно, скажет, так что же такое суфизм, если это даже не мусульманство, хотя и открывает дорогу в Мекку, куда пускают только мусульман?

Да, это и есть самое интересное, но об этом нечего добавить кроме сказанного.

А если повторять, то это одна из самых свободных сущностей мусульманства, которая впускает в мусульманство, не прошедшего посвящения в общую сущность этой веры.

Парадокс в том, что, не пройдя посвящения в общее упрощенное и элементарное, проникают в высокие и глубокие, сакраментальные (священные) области некого явления. То есть знание с верой открывают первую ступень, а любовь открывает вершину.

 

Все это напоминает дзен или чань, которые пишутся одним иероглифом, но читаются по-разному в Японии и Китае.

И все это не расходится с учением Христа: не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное. Хотя это далеко от формального Христианства, как далек Дзен-буддизм от буддизма. (Но близок к самому Будде).

Коротко говоря, сложное и простое по отношению к любви имеет только один ответ, который попроще.

Но эта простота сложна для идущего,  сформулирован­ными путями всех религиозных доктрин и обыденных практик.

 

Но верно и обратно - путь к любви сложен со знаниями и обрядностью, и прост для влюбленного.

 

 

 

 

 

 

31окт. 2002

   

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

«Чайка» в Ленкоме - это незабываемый спектакль,

о нем будут и через сто лет рассказывать

потомки чутких зрителей

 

о ТОМ, как мое скептическое отношение

к Захарову сменилось 28 мая 2000 г. напряженным вниманием

 

 «Чайка» у Чехова, хотя я ее не читал, а только видел спектакль, скорее всего, первое место занимает из его шедевров, если оглядываться на его прозу и драма­тур­гию, ведь никогда он не прикасался к сплетениям жиз­нен­ных ситуаций, которые бы он знал по себе так доско­наль­но: писатели, актрисы, врачи и следующее поко­ле­­ние, идущее по пятам…

        (из мыслей, не вошедших в статью)

 

 

 

 

«Чайка» в Ленкоме. Странное словосочетание, но такова наша жизнь:  и прекрасно, и удивительно, и странно. Чайка - и птица интересная, и пьеса поэтично мрачная (и свет­лая одновременно), а Ленком вызывает ассоциации то ли коленкора, то ли чего-то фантас­ти­чес­кого из будущего. Но главное конечный результат. Сколько бы водопровод­чики ни ходили и чего бы ни говорили, важен конечный результат - течет ли вода? Так же и в ис­кус­стве, много есть и художников, и искусствоведов – наговорят (!), а чего они наговорили не видно в природе. Платье голого короля наговорили, но нужен мальчик на заборе, он-то крикнет, что король голый или одетый.

И в искусстве важен конечный результат – есть ли очарование?                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                           

Очарование есть. Но и этого мало. Есть и целое явление чего-то грандиоз­ного, об этом и заметка.

Какова была моя радость, когда, идя на Чурикову, сидя в зале, я увидел рядом и Броневого (очаро­ватель­нейшего Мюллера из «17 Мгновений»), и Янковского (хотя бы из элитарных фильмов Тарковского), и Певцова (из крутых боевиков и какого-то неплохого мистическо­го филь­ма), и Захарову (из незабываемого фильма, где на­ри­со­ван образ девушки, борющейся за свое существование не вполне легальными средст­ва­ми) – как обы­ва­­тель я был польщен (Захаров, как режиссер, это все предугадал). По ха­рак­те­рам пьесы они расставлены абсолютно точно. Актерам не надо было бороться с со­бой: врач мудро-ироничный и грустноватый - как и сам Броневой, вероятно; прославлен­ный и загнан­ный пи­сатель -  как и, вероятно, сам Янковский; молодой писатель, трагически не­ре­а­­лизо­вав­­ший­ся -  как и, вероятно, сам Певцов, глубокие роли у него, вероятно, впереди; мо­лодая героиня - как и молодая Захарова (правда, она ее сделала провинциалкой беста­ланной); и известная актриса -  как и сама Чурикова в жизни, вероятно в сложной роли - и актриса, и женщина, и мать, и жена, единственное важное несоответствие (и которое она див­но сыг­ра­ла) в том, что по жизни она гениальная актриса, а играла просто известную актрису.

Поэтому актеры естественно себя чувствуют каждый в своей роли и радуют своей уместной естест­венностью. Я не буду касаться мелких просчетов - где-то в реплике гневливой Янковский, может быть, не попал ни в тон, ни в громкость, где-то и Чурикова не так, может быть, пошла к дверям с страшной тайной, где-то неубедительно, может быть, передвигается часто Певцов, где-то чересчур простовата, может быть, героиня Захаровой, где-то у вторых ролей, может быть, на одной мелодии звучит роль, а у третьих вечный массовый недостаток - крикливость), эти мелочи не определяют ничего. У Щепкина «голос был трех нотный и жидкий» по свидетельству современников, что не помешало истории из поколения в поколение называть его великим русским актером. Частности не определяют целого. При колоссальных достоинствах недостатки становятся особенностями и только.

 

Броневой с мягким юмором создал трагический образ умного зоркого человека, ему скучно и одиноко, среди не столь зорких. Его игра поражает точными попаданиями в естест­венность и в жизненную правду, но не мелочную иллюзорную, а настоящую. Образ согрева­ет, и в нем нет и тысячной доли театральной фальши, которую многие актеры не замечают в себе, а, замечая, просто называют условной театральностью, забывая, что это всего-навсего ремесленничество. Броневой абсолютно  и непринужденно точен.

Янковский прекрасно разнообразен – то смешон, то красив, то велик, то грустен, то тос­к­лив, то мелочен и т.д. Когда он даже ничего не играет, он уже интересен, но Янковский еще создал, и тоже с юмором, и тоже трагический сплав гения и обывателя. Вспоминается пушкинское определение этой трагедии –

 

«когда не требует поэта к священной жертве Аполлон,

в заботы суетного света он малодушно погружен,

молчит его немая лира, душа вкушает хладный сон

и средь детей ничтожных мира,

 быть может, всех ничтожней он».

 

Образ, нарисованный Певцовым имеет три, точно найденные, краски: страсти худож­­ни­ка, искрен­ности влюбленного и пронзительной боли то ли нереализо­ванного, то ли не совсем талан­т­ли­вого молодого писателя. Если бы сюда для контраста оптимизма, свойствен­ного молодым и, тем более, творческим натурам, то и появилась бы глубина, а некоторая ирония так эпизодична, что не уравновешивает естественную борьбу мрака и света, что необходимы для полноцен­ного глубокого образа.

Это удалось в короткой сцене Захаро­вой во время второго появления в доме моло­до­го писателя, это убедительно и хорошо, она, дескать, уже набралась опыта житейского и творческого и вот пришла; впрочем, эти интонации тоже надо было бы еще развить, наверно – тогда бы слово хорошо заменилось бы на бесподобно. Был один эпизод бесподоб­­ный, даже гениаль­ный – она молча стоит в полу­мра­ке меж занавесок – как привиде­ние, как символ и греза, и мечта. Но он длится пол минуты, (затем свет то ли яр­кий слишком, то ли не того оттенка), это очередная находка режис­сера, или актрисы, а, может быть, это и неразде­ли­мо иногда - актерство и режиссура?

Чурикова создала сложнейший полифоничный образ актрисы-женщины-матери. Она и фурия, и чудо­ви­ще, и очаровательная страстная красотка, и несчаст­ная управитель­ница судьбами других персона­жей пьесы (и своего сына, и известного писателя, и его объекта короткой страсти, и горничной и т.д.) и т.п.

Конечно, она фурия – актерство, буффонада, перенесенные в жизнь (и взятое из жизни, вот еще в чем сила!) в разных оттенках, ритмах с пропастью перепадов мимичес­ких, направ­лен­ных то к сыну, то к молодой актрисе, то к жене управляющего. И только вполне разглядишь все это с невольным рефлекторным отгораживанием себя от отрица­­тель­ной дамочки, как вдруг маска сползает и видно лицо страдающей или счастливой женщины, или запоздало забот­ливой, или растерян­ной матери. И все эти перепады в течение пол секунды, поворот резкий, и она что-то буркает себе под нос или передразнивает себя. То ежишься от страха перед этим чудовищем в крас­ном платье с гигантским красным веером, то ненавидишь ее деловую, мерзко-будничную и трезвую на фоне поэтичного в своем порыве, что-то создать сына, то смеешься, глядя, как она любезность сменяет (в пол-оборота скаканув на девяносто градусов) на презрение, по деловому и со злорад­ным удовольствием (мне субъективно почему-то вспомни­лись московские чиновники из нашей жизни), или опять смеешься, когда она в белоснежной шляп­ке в дивный очаровательный вечер с неудовольствием внутрен­ним участвует в скуч­ном чтении «важной» книги, то восхища­ешь­ся ею, когда она кокетни­ча­ет с предметом своей единственно данной любви (при этом ее лицо и фигура оживают в неподдельной привлекательности, потому что неподдельная любовь движет ее ужимками и танце­вальны­ми движениями, то страда­ешь за нее, когда он изменя­­ет ей, не по ходу сюжета пьесы страдаешь, а видишь краски скупые затаенной боли – в этой скупости есть мрачная решительность бороться до конца и закаленность в очередных схваткой с жизнью.   

В этом есть лживость и сла­бость человеческой души, и страсть неподдельной природ­ной любви. Этого нет по текс­ту, это дописывание роли, это гениально, это явление о котором и хотелось рассказывать.

Все хорошие и гениальные актеры то же дописывают роли, но тайными невиди­мыми письменами. (В этом, кстати, феномен Гобена.) А «тайное сильнее явного», говорит античная пословица. Казалось, что же может быть лучше? Но письмена актеров, пишущих «тайными письменами» - это внутрен­­ний мир, о котором догадывается зритель, сканируя человека природной интуи­цией. Это есть у любого человека, и у Чуриковой тоже, но еще она дописывает роль актер­ским языком, обогащая авторский текст, на что мало посягает актеров, их можно сосчи­тать по пальцем на одной руке: Ильинский, А. Райкин, Куравлев, Р. Быков (и Нови­ков, игравший, к сожалению, лишь эпизоды). И среди них только Ильинский и Чури­ко­ва дописывают классиков на их же уровне, а не только современных авторов*, если кто-то не согласен, не буду спорить, не стоит резко и категорично закрывать ворота перед другими.

Можно ли на такое решаться, не кощунство ли, кто-нибудь подумает. Но это необходимо, другого не дано, потому что пьесы пишутся буква­ми и словами, а произне­сение их требует оправдан­ной ситуации не только в виде жеста (что невольно и делают все  настоящие актеры - поэтому Броневой, выдавая мудрые сентен­ции и смягчая их, что-то стряхивает с колена, закинув ногу за ногу, а Янковский рыщет по карма­нам, показывая заторможен­ность перед тем, как дать тайно свой адрес молодой актрисе). Но иногда требуется движение с развитием или требуется ряд, или калейдоскоп движений, и если их нет, то убедитель­ность всей текстовой ткани не явится в полной силе – вот тут-то во всем блес­ке и нужна Чури­ко­ва, она это делает блестяще. Каждая реплика, к каждому персонажу на­столь­ко ярко найде­ны ею с порази­тельно новой интона­ци­ей, при этом, ее голос, как скрипка играет в разных тональ­нос­тях, ритмах и способах извлечения звуков, даже кажется, что это отдельно написанная парти­тура, гениаль­но выученная и легко сыгранная. И все это с необыкновен­но найденными лини­я­ми движений и жестов. Это импровизация. Это не новшес­т­во, с древности театр или музыка не мыслились без импровизаций (увы, благополуч­но забытых многими), а это и есть дописы­вание роли, когда она из бумажного гениального текста становится театраль­ной гениальной плотью.

Кстати, эпизод с белоснежной шляпкой, гениален и по ре­жи­­­с­суре (в скобках опять небольшое отступление из этой же области, т.е. режиссуры, интересно независимые параллели, возникающие у рабочих сцены Захарова и у слуг режиссера Ю.Погребничко - «Чайка», Театр у дома Станислав­ского – и там и там это гости из будущего, т.е. нашего времени, разница есть: у Погребничко это революционная матросня, у Захарова – наше хамство, простирающееся до 2000 года), но необъясним этот эпизод со шляпкой словом, единственно, что можно догадываться, но не наверняка, а, может, он важен для передачи течения времени, ведь удалось передать ощущение проходящих дней на сцене? (Но слова не могут все объяс нить, что видит глаз, для того и существует другой жанр - надо идти в театр и смотреть!!!)

Невозможно не упомянуть и другой эпизод не менее сильный – многократная беготня Янковского от одной постели к другой – особенная сила его в смелости смены стилистики, поэтому это ошарашивает, и пошлость измены выставлена на смех. Это, вовсе, не так уж мало, «смеха боится даже тот, кто уже ничего не боится» говорил Гоголь. И как бы не показалась кощун­ственной моя мысль, выскажу ее: возможно, сбылась мечта Христа на миллионную долю – не прелюбо­действуйте в сердце своем, но она не имела притчи в записях евангелистов, а вот приобретя художествен­ный образ, может, притчей и стала.

«Чайка» в Ленкоме - это незабываемый спектакль, о нем будут и через сто лет расска­зы­­­вать потомки чутких зрителей, его надо заснять на видео или другую пленку для потомков. Режиссура в целом максимально раскрывает Чехова и актеров, даже «детские шалости» Захаро­ва – то по­ста­вить в темный угол известнейшего Певцова, то снять штаны, с также известней­шего еще бо­лее и неприкасаемого в своей элегантной неприступности Янковско­го, так умест­ны, так най­де­ны! В этом есть и тонкая психология, и яркий гротеск, и все не ради самих себя, а ради того, чтобы ожил, ожил Чехов с его образами – и он живет. Жизнь кипит и буйствует, она грустна, смешна и трагична. Это настоящий великий Его Величество Театр! 

 

                                5 июня 2000 г.

 

 

*…………………………………………………………………………………………………..

Почему двое и «на уровне классиков» Р.Быков почти дописывает Гоголя на его уровне – но почти, у него смех преобладает над слезой. А Ильинский и Чурикова на уровне без «почти» потому, что только на этом уровне проливаются тайные слезы любви к ближнему ненавязчиво и искренне, что мы называем гуманизмом и это ощущение любви, тепла волшебного они, как два редчайших актера, постоянно испускают, как бы солнечными лучами искусства обогащая хлорофиллом зеленые листья наших душевных возможностей (не хотелось сказать «душ», уж слишком красиво для контекста, хотя подразумевалось именно это слово). У них смех и слеза идут рука об руку.

 

 

 

             

 

 

 

 

 

 

 

       

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     оперативная хирургия

(Н о ж е в ы е   р а н е н и я).

 

 

тактика врача,

продиктованная характером  БОЛей В ПЛЕЧЕ

   ОТ ЧАСТИЧНОГО ПРОНИКНОВЕНИЯ ВОЗДУХА

В ГРУДНУЮ КЛЕТКУ

ПРИ ПОСЛЕОПЕРАЦИОННОМ ЛЕЧЕНИИ НОЖЕВЫХ РАНЕНИЙ.

 

 

Распространенная точка зрения заключается в том, что эти боли истерического характера, не опасны, т.к. косвенное имеют отношение к процессу послеоперационного лечения ножевого ранения. Снимаются аминозином, средством, взятым на вооружении из психиатрии, и параллельно добавляют димидрол, успокаивая и притупляя боль и усыпляя успокоившегося больного (последний препарат, может быть, и излишен т.к. со всеми перечисленными действиями справляется первый препарат).

С точки зрения узко прямой хирургии, да вроде бы так оно и есть. Но, соглашаясь с лечением аминозином со снотворным, надо прояснить, не верно понимаемый характер боли и реакцию на нее больного, и тактику врача. На самом деле это не истерические боли в своей основе, хотя и могущие привести к истерике. Но в основе они не истеричны, а даже прямо противоположны истерике. Это парадоксально если рассматривать конечный результат, но не рассматривать то, что лежит в ее основании. То есть это не истерические жалобы на боль слабого, безвольного и потерявшего самообладание больного (что бы действительно соответствовало бы «истерической» трактовке), а наоборот мужественная борьба за выживание, за которую врач должен быть благодарен пациенту, т.к. борьба за его жизнь конечная цель и врача.

 

Больной М. Поступил с легким ножевым ранением. В «Научно исследовательском институте скорой помощи им. Склифосовского» провели необходимую хирургическую операцию, установили дренаж для освобождения  от остатков крови и т.д.. При дальнейшем успешном лечении антибиотиками последовал благоприятный исход и выздоровление.

Но хотелось бы разобрать незначительный на первый взгляд эпизод. После снятия дренажа у больного М. (а это был курд из Тбилиси) начались сильные боли в плече и отмечались жалобы на затрудненное дыхание, «я задыхаюсь», - кричал больной. Его лечащий врач и зав.отделением в этот момент находились на операции. Был вызван один из врачей из комнаты для научных сотрудников. «Необходим рентген», - констатировал врач и удалился, то есть больного оставили наедине с его болями в плече.

Взволнованные соседи больного по палате обратились к профессору («Больной кричит, но к нему никто не подходит, не звонить же 03»?!  - говорили они). Профессор выяснил, что был врач, который сказал, что необходим рентген. Больной М. Вновь остался наедине с болью и переживаниями. Женщина-посетительница другого больного помогла больному М. Дойти до лифта и попасть на пять этажей выше в кабинет рентгенолога. Наконец следом отправился быстрым шагом лечащий врач, вернувшийся с операции. Видимо профессор дал указание найти срочно лечащего врача. Рентген показал отсутствие ухудшений в грудной клетке. Больному М. Вкололи аминозин с димидролом. Он почувствовал облегчение. Больному было объяснено, что у него была истерика, которую сняли инъекциями. (Отметим, что мужественный курд мужественно перенес этот безосновательный диагноз.)

 

В общих чертах это убеждает. Но более точно события следует рассматривать иначе. (И это важно, т.к. трактовка характера боли диктует тактику поведения врачей).

На самом деле организм испытывает тяжелый стресс, т.к. боли в плече от проникновения воздуха, а в том числе и кислорода, через ранение грудной клетки – это сигнал в нервную систему головного мозга величайшей важности для организма и жизни человека, на уровне подсознания, что герметичность грудной клетки повреждена. Организм получает два необходимых сигнала в этом случае: 1 сделать необходимые движения, чтобы отдалиться и избежать контакта с неизвестным объектом, приведшим к разгерметизации и 2 не делать движений, чтобы избежать дальнейшего проникновения воздуха в грудную клетку через повреждение, чтобы дать время для регенерации. (Надо бы заметить, что эта проблема древняя и идущая еще из глубины тех миллионов лет, когда жизнь не развилась далее амебы – значит, на этом амебном уровне получены сигналы и импульсивно на них реагирует организм.) От этого 2-го сигнала грудь больного перестает совершать двигательные движения и больной естественно начинает задыхаться. Автор этих строк пытался определить, глядя на грудь больного М. частоту дыхания, но движения были неуловимы для глаза.

Какой же механизм самой боли? Кислород окисляет внутренние ткани, не предназначенный для контакта с открытой атмосферой, т.е. сжигает их. 

Казалось бы, достаточно объяснить больному характер его боли и она не будет восприниматься так катастрофически, как боль без объяснения. (Не так страшен черт, как его малюет подсознание – так можно переделать поговорку, и народ правильно подшучивает над неведомыми опасностями.) Но сигнал из грудной клетки идет в мозг на уровне самом общем и примитивном и древнем «амебном» и вмешательство осознанных, мыслительных усилий очень ограничено. (Как невозможно, если провести параллель с компьютером, в doc’е  показать картинку успокоительного характера, созданную в Windows’е.) 

Прямые точные тревожные сигналы опасности для жизнеобеспечения организма в мозг требуют оперативных действий от человека и подчеркнем еще раз, что это не истерическое поведение слабого характера, слабой психики, а мужественная борьба за жизнь.

Стало быть, тактически в поведении врача с больным важно исключить  возможность оставаться больному при таких болях наедине с, естественно нарастающей, тревогой. Сам врач, или по его поручению медсестра, объясняет больному характер боли и сопровождает его до рентгена и обратно, не оставляя одного,  вплоть до инъекций аминозина и т.д.

 

                        апрель 2003

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

МИФ НЬЮТОНА О ЦВЕТЕ

 

 

 Так же как мифически существует время

  Так же мифически существует цвет

 

 

 

 

 

 

 

 

I

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я заранее знаю, что я в чем-то не прав, но поскольку исти­ны и не бывает в конечной инстанции, и нам приходится доволь­ствоваться ходом рассуждений, я и предлагаю свои рассуждения чи­тателю, возможно, они ему будут интересны. Два слова о времени, од­нажды одна дама, которой я был увлечен, сказала «ах, если бы кто­-нибудь бы объяснил, что такое время…» размышляя об этом, я при­шел к тому, что его просто нет. Но в этом моем повествовании я коротко касаюсь этой темы.

Конечно, есть пространство, тела и движение. При этом одно движение измеряют другим и называют вре­менем. Но заметка о другом, о цвете.

Как же Ньютон (и современники) не заметили зна­че­ния плав­ности* переходов от цвета к цвету спект­ральных полос. Гюйгенс то ли породил, то ли поддер­живал идею Гука получать все цвета от исходных – синего и желтого, по его мнению. Вот, по-моему, реакция на мягкость переходов и пластичность, потенциально становящейся праматерью всех других цветов.

 

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..………………………………………………..

* Роберт Гук, правда, что-то замечал, но об этом позже.

 

 

 

 

 

Это об оппонентах серьезных, а теперь возвра­ща­емся к автору идеи. Казалось бы, что Ньютон прав: можно рассуждать, что солнце -  это раскален­ные смеси с разными темпе­ра­турами, поэтому разной длинны волны, что и пока­зывает призма. Но тогда бы яркая электри­ческая лампочка не давала бы полного спектра, если подставить призму, так как в ней считанное количество элементов: сплавы, со­став­ля­ющие нить металла и лампа наполнена ограни­чен­ным количеством газов. Ко­неч­но, можно возра­зить, что при подавляющем количес­тве запу­щенных газов при ее изгото­влении в лампу попали все прочие элементы из воздуха – и все-таки тогда бы ощущалось преобладание хотя бы запущенных эле­ментов над, попавшими по недо­смотру, но этого нет, наблюда­ется самая полно­ценная палитра всех спектров.

Под рукой нет ни призмы стеклянной, ни меж­звездного пространства, ни вакуумной камеры вдобавок – хотел, было, отложить рассуждения, пока не ясно так ли это покажет опыт, как он представился мне мысленно. 

Но я советовался с астрофизиком довольно круп­ным, чтобы ему довериться, единственно, что неловко его имя упоминать в моем повествовании, чтобы не ском­прометировать своими рассуждениями, но пусть читатель это считает не рассуждениями, а худо­жес­твен­ным произ­ве­дением. Так вот г. Владимир Михайло­вич Липунов, до­к­­­­­­тор астрофизики, и был моим собесед­ником, и так вот, ока­зывается, что в вакуумной лаборатор­ной камере, да еще в межзвездном пространстве, где нет помех загря­зняющий опыт, раскаленный железный стержень даст все-таки полный спектр: красный, желтый, зеленый, синий и т.д.

В телефоне было плохо слышно, и он говорил с человеком искусства, на это надо делать скидку, но мне было важно, что есть: красный, желтый, зеленый, синий.

Если человек под угрозой жизни и залает псом, и закри­чит, как петух, это не значит, что они у  него внутри.

Поэтично-образное возражение Ньютона Гюйгенсу  (а Ньютон начал, как художник в детстве и поэт), при,, еще к тому же и, остроумии (почему песчинки у берега не удивляют разнообразием, а наличие полного спектра удив­ляет? - задавался он вопросом), все-таки не успокаивает сомнений.

 

И упорно думается, что свет по природе своей только одного цвета, а именно белого, в чем виновата атмосфера Земли, или точнее даже – никакого, с точки зрения физики. Да и Гук (я читал только цитаты, т.е. фрагменты) в другом месте своего отзыва на работу Ньюто­на говорит «чернота и белизна есть ни что иное, как обилие или недостаток невозмущенных лучей света».

 

Еще цитата из Гука, когда он отказался от двух цветов света: «свет есть колебательные или дрожательные движение среды… и в свете посредством смещения про­порциональных и гармонических движений получают­ся различные странные и приятные цвета».

Свет белый, или никакой, говорит Гук, и приоб­ретает окраску от возмущения его, и это кажется более убе­дительным. (Как гипотезу он готов принять сказанное Ньютоном, но не как  нечто доказанное.)

 

 Но можно даже сказать еще определенней, что он и никакой с точки зрения физики, и становится каковым только в ощуще­ниях. Может, не зря Ньютон несколько дней нажимал пальцами на глазное яблоко, добиваясь разных цветовых пятен, и зря оставил это занятие, считая, что оно его не продвигает по пути понимания цвета.  

И еще можно добавить, и конечно гипотезу, что цвет, возможно, выучивается человеком в детстве, как бы психика его разговаривает с человеком на наибо­лее понят­ном ему языке, на образно-эмоциональном. И это цвет­ной перевод для человека на человеческий язык с нейт­раль­ного (допустим черно-белого) языка природы.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

II

 

 

Эфимерность науки,

ее мифологичность

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Наука сама по себе и хороша, как одно из занятий человека, и как одно из видений мира, но когда ученые претендуют на самое объективное и точное, и потому главенствующее – становится не по себе, и хочется все уравновесить, так как истинное положение дел сильно накреняется, и даже неестественно, и хочется уравно­весить.

Строго говоря, Ньютон очаровывает своей поэ­зией, до бесконечности стройной и правдоподобной. Его гордел­ивое выражение «гипотез не измышляю» уже бьет через край и возможно, его теоремы - наиболее иллюзор­ная в правдопо­добии, не имеющая аналогов в истории человечества картинка и миф.

Физика – это смешение геометрии с математикой в основе, которые сами  - очевиднейшие иллюзии, так как в природе нет ни точек, ни линий.

Я еще на школьной парте подозрительно относился к нашей очаровательной математичке (в которую был влюблен, и слушал ее, поэтому, самоотверженно и внима­тельно), когда она говорила, что, давайте, условно дого­во­римся, что точка и линия не имеют размеров. Но как может, что-либо иметь или не иметь размеров, которое само по себе не существует в природе, и о чем догова­риваются, а договориться можно до чего угодно?

 

Кто-нибудь, возможно, скажет, что это софистика и будет отчасти прав (отчасти, потому что все софистика, про что словарь говорит, что это словесные ухищрения, вводящие в заблуждения, я бы добавил умышленно, но если надо, я могу поклясться в искренности моих рассужде­ний). До этой минуты, я сам ее чуждался, как огня или прока­зы, а отныне, зараженный поэтичной стро­гостью Ньюто­на, понимаю, почему ее изгоняют из стро­гой науки – она мешает дружно боль­шин­ству договорить­ся о чем-то, что якобы есть, но чего, в сущности, нет.

Мне скажут, но наука точно предсказывает повто­ря­емость процессов или действий человека, или кого-либо в будущем. Но если цыганка предскажет удачно, или поэт, это становится строгой наукой? Или я предскажу Нью­тону восторги и головную боль от его занятий, я сделаю строго-научное заявление? Чем игра на фортепьяно или сочинение поэм отличается от игры в физику? На мой взгляд, ничем.  К сожалению, человечество забывает, что игра на фортепьяно это – игра и пытается превратить игру в точную науку, нанося ей непоправимый вред, превращая ее в бред вредоносный, поэтому народ чужда­ется ее, в целом говоря, этой классической музыки, назы­вая ее метко «похоронной». Да и частенько чиновни­ки ее используют как похоронную в своих играх, для одурачи­вания населения – ни один политический перево­рот или поворот не мог обходиться без «танца маленьких лебе­дей» из балета  Чайковского.

Или если я скажу что «ладушки» не менее важны для человечества, чем электричество, расщепление ядра или еще какие-нибудь занятия, станет ли это строгой наукой, где гордо можно заявить, что гипотез не измыш­ляем» даже если я и прав?

И эта детская игра в «ладушки», и поэтические поэмы – это одного ряда события (события искусства).

Посмотрим на формулы искусства: «она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним», «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать», «мир спасет красота», «всю душу я отдам и Октябрю и Маю, но только лиры милой не отдам»…  

 Они также точны, как и формулы, позволяющие состыковаться космическим объ­е­­к­­там, сделанными людь­ми, где-то за сотни миллионов километров от Земли в будущем.

Я вовсе не хочу сказать, что науке нельзя ни в чем довериться, кое в чем можно. Даже не так, науке дове­рить­ся можно, но это не значит, что можно довериться ученым.

Кстати вполне убедительна и научная идея, что гениальность пробуждается в детстве от пережитой траги­ческой ситуации. Как бы включаются дремлющие непри­косновенные запасы энергии: изобретатель­ности и образ­но­го проникновения в мир.

Ньютон родился таким «недомерком», как извес­тно, «что мог поместиться в пивной кружке», говорят очевид­цы. «Ждали каждые четверть часа, что он умрет», и со дня на день, потом сжалились и голову привязали к досточке, наподобие шины, шея тонюсенькая не могла держать голову.

Но еще его ждали и психологические удары: он был отвергнут в детстве взрослыми (родней) и детьми, найдя приют у бабушки и ее друзей. Ему надо было доказывать свое достоинство, и он это делал поэтапно, ориентируясь на приоритеты окружающих. Сначала он рисовал картины  (рисовал животных и птиц), и вешал их в самодельных рамках, и подписывал каждую «Исаак Ньютон», так же он и подписывал ножичком свои парты. Потом более популистским занялся производством: сделал деревянную тележку с кривошипной передачей, на кото­рой мог объехать вокруг дома, покачивая рычаг, потом деревян­ные часы, потом солнечные, потом водяные, потом стал лучше всех получать оценки в школе. Потом осталось только одно - доказать, что он лучше всех разбирается в солнечных часах, понимая все их составля­ющие: солнце, свет, земля, пространство…

В конце концов, он занял главенствующее место в самом уважаемом слое общества, среди ученых акаде­миков, при этом страсть к совершенствованию у него шла рука об руку с материальной стороной жизни, но презрев мир чувствования, не связанного с наукой.

Мир души он тоже оберегал и признавался в за­шиф­рованных дневниках, о грехах: людей боялся больше чем Бога, пользовался полотенцем приятеля, чтобы сэко­номить свое…  как это перекликается с Дик­кен­сом, когда тот, работая клерком «старался извес­ти как можно больше чернил и бумаги кляксами и сломать перьев …»

 

И вот в результате он создал одну из самых гранди­оз­ных, самых правдоподобных с точки зрения иллюзор­ности (да и со всех точек зрения), и одну из самых без­укоризненных фантазий – теорию тяготения, света и т.д.

   

Пока меня не растерзали в гневе, признаюсь, что я люблю науку и уважаю не меньше кого бы то ни было, но просто у меня нет перед ней суеверного преклонения, как и перед искусством. Но продолжим.

Ничто не сравнится на свете с важностью фантазий Пушкина, Гоголя, Диккенса, Шекспира, Платонова… и они обеспечивают нам понимание мира. Но это разные миры – не соединяющиеся между собой. Они созданы в разных нишах макро, микро и бесконечно средне (лежащих между двух пределов) скопичности (видения).

Так же и ученые: нет ничего важнее их фантазий (они облегчают нам понимание мира), так же не соединя­ющихся между собой, это разные сведения из разных ниш макро, микро и бесконечно посреди лежащей скопичности (т.е. видения).

Интересно, что последние обследования, опять та­ки ученых, в разных школах разных стран показали, что дети, успевающие в чтении и письме, более развиты интеллектуально, чем успевающие в математике. Справед­ливо спросил меня другой мой собеседник по телефону – а что они брали за критерий? И оба согласились, что это должны быть гуманизм и мило­сер­дие. Он добавил «для нас», дескать, поскольку мы гумани­тарии, я сказал «для человечества».

Так что крен в сторону науки необходимо выров­нять.  Для пользы дела. Взять хотя бы милосердие. Мило­сердный ученый – с ним менее опасно жить, нежели чем с ученым без милосердия. Но милосердие порождает не нау­ка, а детская игра в «ладушки» например, т.е. искус­ство.

Картины мира не соединяются между собой ни у писателей, ни у ученых, и какой же мир на самом деле, не знаем, и знаем, что миров столько сколько исследова­телей.

(Конечно, еще есть и псевдо--искусство и псевдо--­наука, стало быть, и псевдо--мифы. Но о них даже и гово­рить не хотелось, это интересная, но отдельная тема).

И каждый из нас выбирает фрагменты из описа­ний разных миров учеными и людьми искусства, невольно создавая свой собственный, и живет в нем.

Миров столько, сколько исследователей.

 

Другого не дано. И жизнь человека это сплошные мифы и гипотезы (или псевдо--мифы и псевдо--гипотезы). И, какой точнее из его инструментов: краски, слова, цифры, звуки? Этот вопрос не имеет ре­шения.  

Каков мир на самом деле знают лишь журналисты, искусственно создавая свое среднеарифметическое предс­тав­ление из, созданного классиками (Пушкин, Гоголь, Шекспир…), и то, выбирая те фрагменты и соединяя их между собой, которые коньюктурно выгодны.

Каков мир знает и учебник физики, а, значит, некий ученый или группа, умело, и искусственно под­гоняя кар­ти­­ну мира, вырезая ловко фрагменты нужные из картин классиков. Но странно, что ни один классик-физик не создал цельной неколебимой картины, которая бы всех устроила, все время с ними не соглашаются, и рисуют новые классики новые картины. И конца и краю этому нет уже несколько тысяч лет, а некто со средними спо­соб­ностями (или группа таких «некто») изображает, как нечто, наконец, законченное и благополучное, за исклю­че­­нием двух трех мелочей.

Потом оказывается, что эти мелочи – ворота в  фантастически новый мир.    

Если бы действительно была бы создана такая единая картины мира, верная раз и навсегда – жизнь чело­вечества бы повисла на волоске (ей итак все время подносят авторы учебников всевозможных снотворное в повышенных дозах), поскольку жизнь потеряла бы смысл,  т.к. мы лишились бы важнейшего инстинкта и основного удовольствия в жизни: Познания. Осталось бы толь­ко, есть мороженное и говорить комплименты женщинам.

Что замечательно, но чего мало, во-первых, а во-вторых, они бы к нам тут же потеряли интерес, поскольку нам нечего было бы им нового сказать, и сначала бы вымерли от тоски мужчины, а потом и женщины потеряв­шие интерес к другому полу.

Картина мира не может быть единой и окончатель­ной в искусстве т.к. мир это движение, и двигаются, не только звездные тела или атомы, но и представления в обществе людском (о морали, любви, детстве, бизнесе, искусстве и физике…), а их представления диктуют и движут новые исследования, а так же процессы внутри общества, да и снаружи – как проявление его в мире.

Картина общая и единая не может быть создана  и учеными (слава Богу!). А то лишимся, стрем­ления позна­вать и жить), потому что мысль ученого в движении, создаются новые приборы и идеи экспериментов, и, заглядывая в новые приборы и производя новые экспе­рименты, ученый и видит нечто новое и ради того, чтобы найти место этому новому, он вечно кроит новую картину мира: то изменяя линии, обрисовывающие персонажей (свет, тень, тело, вещество, масса, магнитное поле… ) на этой картине, то их поведение, то их одежды, то их устремления, то их связи, то их характеры, то, вводя новых персонажей и затушевывая старых, то, снова воскрешая их, с новыми целями и идеями…

 

 

 

 

  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

не бояться ошибок

Нормы меняются - иначе бы до сих пор

в лаптях с бородами ходили,

и путь:

не бояться ошибок

и даже более того - любить их,

как улыбку румяных губ.

 

 

 

 

 

 

р а з м ы ш л е н и я  

о   н а ш е м   о б щ е с т в е

 

 

 

Ошибка г-на Макинтоша дала человечеству открытие,

не потому ли пушкин любил ошибки?

 

 

 

Часто мы говорим – ах, это мелочи, не имеющие значения, и действительно есть мелочи не определяющие, например, Пушкин писал с ошибками. И даже стихи написал  об этом, но чуть серьезнее:

 

        Как уст румяных без улыбки,

 без грамматической ошибки

        Я русской речи не люблю…

 

Он не только не стесняется ошибок, он как бы желает их видеть иногда (и радостно!) или всегда, но не сказал в каких про­порциях, может быть, как изюминки в калорийной булочке? (т.е. штук десять на булочку, а, может быть, как маковые зернышки – тогда сотню?). Доверимся Пушкину – если он не определил, то не надо определять, оно само определится. Более того, он не считает это мелочью, т.к. любовь это дело серьезное, а он употребил слово не люблю, мог бы ведь сказать скучаю без ошибок. То есть правильность – скучна, такой вывод, и бедна, она обрубает потоки нового, а новое всегда стремится к нам, но чтобы его увидеть, не надо бояться отступить от нормы, а правиль­ность это норма. Но нормы меняются, иначе и не может быть, иначе бы до сих пор в лаптях с бородами ходили, и путь:  не бояться ошибок и даже более того - любить их, как улыбку румяных губ.

 

Это я вообще об разных гранях общественной жизни, но что дают ошибки грамматике русского языка? Движение и развитие тоже, язык это живой процесс и требуется опыт и отбор, но опыт и отбор можно совершить лишь, отклонясь от нормы, т.е. нарушая их. Кто-нибудь скажет, да это лаборатория и там надо работать писателям. Невозможно не согласиться, но с другой стороны, язык – это общест­венное явление, и только общество и может принимать или не принимать новые явления в языке. Оно так и делает: то примет, то забудет, то отбросит (уже забываются советские аббревиатуры, которые казались и вечными, и, более того, нарушить которые иногда граничило с ответственностью из области юриспруден­ции).

Что же это означает практически? Практически надо любить правильность и неправильность равно, как равно любит мать своих детей. Но легко сказать, да трудно сделать, как можно любить неправильность, когда всю жизнь с ней боролись? Да и на железной дороге, да и в авиации, да и в медицине – где там может иметь место неправильность? И там: то сахар белая смерть, то холестерин – враг номер один, говорят медики, то без сахара нельзя и без холестерина тоже. В авиации практикуется (в США) студентов из морского дела принимать в конструкторские бюро, а для чего, а для того, чтобы они делали больше ошибок, т.к. они меньше знают правила и запреты в чужой области – и проторивают новые пути в авиации.

Итак, некоторые ошибки нужны во всех сферах, а меру их определяет практика (опять невольно вспомнился пример с ошибочным изготовлением гуттаперчи, чего-то уронили в склянку, и резина получилась для человечества, кажется, фамилия совер­шившего ошибку была Макинтош, если я не перепутал что-то в этой истории).

 

 

 

 

 

В индии корова священное животное,

а у нас были: машина, чиновник, солдат... –

а должен быть пешеход

 

 

Но как любить ошибки, сердцу ведь не прика­жешь? Как можно любить то, с чем боролись и чего боялись?

Ответ прост. Надо все любить. И себя, и окру­жающих, и зверей, и хищников, и воду, и воздух, и сладкое, и кислое.

   Но как любить – сердцу ведь не прикажешь? – зададимся в третий раз этим вопросом. Это просто, легко и приятно. Вообще все правильное в этом мире – легко и приятно. Надо всего-то настроится и только.

           

    Наверно, жены часто замечают, что муж возвращается домой слегка другой, и они говорят: а, ты пообщался с таким-то и теперь в тебе налет его в манерах, ну-ка стань прежним. («С кем поведешься от того и наберешься» – пословица говорит.)

Человек настраивающееся и потому обществен­ное животное. Так вот, надо нам настраиваться на любовь. Обязательно надо, иначе – пропадем. Посмотрите, сколько гибнет пешеходов от автомобилей, и общество требует от пешеходов правил, а гораздо эффективнее относиться к пешеходу с любовью. Подумайте, что среди них тот: кто изобретет новый будущий цветной телевизор (это же был россиянин) или радио, как Попов, или таблицу Менделеева … В Индии корова – священное живот­ное, корову машина объедет или пропустит, а в России надо человека провозгла­ить священным объектом, священным животным.

 

 

 

 

Бессмысленное - на самом деле,

 со смыслом,

Не правильное, на самом деле - правильное,

и Все правильное - легко и приятно

 

 

Я вот сказал, что все пра­вильное в этом мире легко и приятно. Хочу пояснить понагляднее. Мне было 18 лет, когда я сел за рояль. Душа восемнад­цатилетнего человека искала легкой и приятной жизни, а во­в­се не занудного учения, трени­ровок, труда, работы над собой и прочее. Я сидел за роялем по 10 часов, как рыбак с удочкой на городском пруду – то есть без толка (без рыбы часто рыбак сидит, а ловит малявок). Я понимал, что чтобы бегло играть пассажи надо над ними рабо­тать, трудиться, но меня тянуло удовольствие, и я ему следовал. Я думал можно же играть медленную музыку, но красивую?

Я как наркоман играл какие-то звуковые ряды (геометрически их придумав из комбинации черных и белых клавиш – т.к. не знал ни названия нот, ни гармонии). Чем же все кончилось? Через месяца три я молниеносно играл слож­ный пассаж, и мой приятель пианист, десть лет игравший до того, не мог повторить его, он сказал, что ему надо над ним поработать, чтобы сыграть. Позднее узнал я все, что мне понадобилось, и все кончилось сочинениями концертов для фортепьяно с оркестром. В Парижской консерватории, куда затянул меня мой продюсер, мне сказали, послушав мою игру, «да Вы оказывается концерти­рующий композитор-виртуоз!». А в дальнейшем я давал концерты и в Москве, и в Средней Азии, и в Прибалтике, и даже был приглашен участвовать в Междуна­родном фести­вале, как пианист-композитор. Вот поэтому я и утверждаю, что приятное путь к совершенству.

Истинно вам говорю:

Мы полюбим чиновника

и чиновник полюбит нас    

 

 

Но не только водитель, настроившись на любовь (а это путь приятный надо напомнить) сохранит обществу драгоценные жизни дорогих соотечест­венников. В разных областях общество наше оздоровеет и оживет, реаними­руется, даже можно сказать – так велика сила любви.

В каждой отрасли общество поднимется как на дрожжах. Конечно, будут нас сдерживать несовершенные законы (например, налоги, не стимулирующие производ­ство, а стимулирующие привоз товаров) и другие наши несовер­шенства. Но как может измениться весь психоло­гический и нравственный климат в стране! А это и продол­жительность жизни, и новые идеи, даже трудно охватить все замеча­тельные последствия.

Но и законодатели, и чиновники не останутся преж­ними, они невольно увлекутся сознательно или бессознательно и получат установку на любовь и на то, что человек священное существо и животное. Это не прожекты и мечты, это всего-навсего биология общественного устройства.

С другой установкой законодатели и чиновники другие законы сформули­руют.

И более того, и мы полюбим их, что кажется совсем не реальным. Но, во-первых, мы полюбим их, сначала вообще из-за установки любить все (а в том числе и несовершенных деформированных особей), будем надеяться, что наша любов­ная болезнь подкосит и чиновников – а потом (еще один биоло­гический закон общественный, закрепленный в русской пос­ло­вице «как аукнется, так и откликнется» или в корейской «все чувства на свете взаимны»), потом они станут индук­тивно изменяться в нашем окружении, так что начи­нать надо с нас. Давайте все любить. Давайте, это легко и приятно.

 

 

 

 

              Преступники - кто они?

 

 

А преступники, их тоже любить? Их тоже. Досто­евский говорил «войдемте в залу суда с мыслею, что и мы виноваты». Мы виноваты, конечно, отчасти, потому что преступники, часто это не достучавшиеся до общества люди. А во-вторых, надо понимать, что это за явление, когда переступают через что-то.

Люди, преступающие черту – это открыватели, охотники и изобретатели, бесполезно это искоренять и неразумно, надо просто вовремя отсеивать эти харак­теры и предоставлять им поле деятель­ности. Конечно, есть и больные – так их надо вовремя лечить и изучать. Изучать, чтобы не обжигаться.

 

 

Может БЫТЬ, тогда и клинтон с европой

не бомбил бы

маленькую югославию, если бы он в молодости вволю наигрался бы на саксофоне?

 

На таких простых вещах, как невоз­мож­ность досту­ча­ть­ся до об­щес­тва (ни спеть, ни ска­зать, ни нарисо­вать, ни заняться техни­чес­ким творчест­вом) и построены кон­флик­ты, преступле­ния и войны. Известно, как какой-то полицей­ский чин жаждал обеспечить всех под­рост­ков гитарами, и известно историчес­ки, как производство гитар снизило прес­тупность.*  Но в мире (во всех стра­нах) интел­лек­туаль­ная деятель­ность кор­рум­пирована и регламен­ти­рована. Дик­кенс расска­зы­вал, что, работая клерком, старался извести как можно больше бумаги кляксами и побольше сломать перьев (и это величайший гуманист!) – почему? А потому, что не мог удовле­творить инстинкт природный познания в форме, как теперь легко пред­поло­жить,  рассказов и романов.

Но на свете миллиарды маленьких «диккенсов» все портят и ломают, и их надо понять, и им надо помочь. Может быть, если бы Клинтон вволю бы наигрался на саксофоне, когда-то в молодости, может быть, он бы и не бомбил с Европой маленькую Югославию? Мне кажется причины конфликтов, драк, преступ­лений и войн – в области коррумпированности и регламентированности интеллекту­альных занятий. Психологи много чего знают, политологи тоже – но мы их не слышим. Может быть, оттого и не слышим, что не любим? Давайте любить все, и наша жизнь изменится к лучшему. Помните, с детства волшебное слово «пожалуйста»? Это слово из области любви? Наша жизнь изменится волшебно, это так просто и более того легко, и более того приятно, и более того бесплатно  (иначе бы не было легко и приятно, кстати).

 

 

 

 

Без труда?

Вот именно

 

 

Как же без труда, без усилий, на одном удовольствии – несерьезные глупости, скажут. Но так скажут запуганные ошибочными правилами (например, «без труда не вынешь рыбку из пруда», так погоняют над­смотрщики бездушные и потому несчас­тные).

А как мать говорит, любя, ребенку: «не бойся», «это интересно», или как народ говорит, подбадривая: «лиха беда начало», «не боги горшки обжигают». А Шиллер сказал «и путь уже пройден, раз на него вступили».

Еще одна статейка о нравственности с призывом давайте будем лучше – подумает читатель. Да нет же, это предложение быть счастливыми, начиная и не откладывая, прямо с этой минуты. Только побудьте минуту настроенными любить все и поговорите в этом состоянии с людьми, и вы почувствуете счастье, оно благотворно поселится внутри вас и, может быть, навсегда, если не прогоните его. Как-то спросили кого-то из древних греков, дескать, мне 80 лет, спрашивал вопрошающий в письме, я хотел бы учиться на флейте играть, но не поздно ли? Быть счастливым никогда не поздно – такой был ответ.

……………………………………………………………………………………………………………

*…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Не поленился и нашел: это был префект полиции Ливерпуля Джеймс Смит, а владелец многих баров музыкальных и кафе Алан Уильямс (в дальнейшем продюсер «Битлз») сказал, что «молодежь больше не выходила ну улицы, чтобы избить кого-нибудь, она наносила удары по струнам».  – стр.14 Г.Шмидель «BEATLES  ЖИЗНЬ И ПЕСНИ»

 

 

 

 

Ах, это тоже, что в церкви церковники говорят – кто-то скажет. Ну что вы! Еще скажите, что пророка из себя корчит автор, нет, это я в шутку написал евангелистским слогом «истинно вам говорю, полюбим чиновника, и чиновники полюбят нас». Там в религии сложно – молитвы учить, посещать, причащаться, проповеди слушать, молиться, крестом осеняться. Я не говорю, что это плохо, я говорю другое, любить все – это так просто, это можно сделать, не сходя с места, но кровь в ваших жилах потечет по другому и сердце соответственно, как чиновник переродившийся будет служить не по долгу, а по любви. Вы это ощутите подобно солнечному теплу.

Я это знаю по собственному опыту и знаю, что жизнь выбивает из этого состояния, но, вспоминая об этом опыте, сразу же ощущаешь некоторое блаженство. Ах, чудак, он призывает не пугать и не давить пешеходов, но время деньги, скажет деловой человек, а государственный водитель скажет, что там этот прохожий, когда едем по важному делу!

Но делового человека надо предупредить, что не задавленный пешеход, может, и поможет ему в бизнесе своими изобретениями, а государственному надо сказать, какая разница, если задавит частная машина или  государственная изобретателя цветного телевизора, радио или таблицы Менделеева? Но дело не только и не столько в меркантильной выгоде для общества в сохранении открывателей и изобретателей, но дело в самом образе жизни, когда солнце по-другому будет светить и весь мир по-другому будет восприниматься – более радостно, нежно и весело, в этом счастье и заключается что оно приятно. Я предлагаю просто быть счастливыми с этой минуты без трудов и забот,  и более того говорю, что это не трудно, а приятно.

 

   

 

ЛАДНО, уж мы потерпим а вот наши дети

будут счастливы - НЕТ, не получается

 

 

 

Как это, не дожидаясь сигнала по всей стране (пом­ните, как это сделал Руз­вельт, когда обратился по телевизору ко всей стране, давайте, дес­-

кать, американцы, жить честно и не надувать друг друга)? Как это, объяв­лять мораторий на собственное счастье в односто­роннем порядке, не договорившись с обществом?  Как это я ко всем с любовью, а они, этого не зная, ко мне как всегда?

А что же откладывать – никогда не поздно быть счастливым, но чем раньше синица в руках, вернее в сердце, тем лучше.

Нет, надо, чтобы новое поколение народилось более благородное, вот тогда …

Но новое поколение, только глядя на нас, вырастет счастливым, человек обществен­ное животное и ориенти­рующееся на других. В этом, кстати, ошибка многих родителей, они ради детей страдают и мучаются и думают, ну хоть дети поживут счастливо, но нет, они вырастают и страдают уже ради своих детей. Надо быть достаточно эгоистичными и быть счастливыми, и дети будут счастливы.

 

 

Это не проповедь

- это предложение

 

 

 

Это не проповедь, это, в крайнем случае, просьба, давайте будем счастливы, и это просто - надо всего-навсего любить себя, дру­гих, облако, собаку, птицу, чинов­ника, пешехода, ребенка, его ошибки, и чужие, и свои, и Пушкин об этом написал так хорошо и весело, и с любовью:

 

… как уст румяных без улыбки

без грамматической ошибки

я русской речи не люблю…

 

ведь если он любит «пышное природы увяданье», «мороз и солнце», «грамматические ошибки»  -  то он многое, наверно, любит в этом мире.

 

 

 

Театр начинается с вешалки,

Армия  с военкомата,

а Россия  с вокзала

 

 

Театр начинается с вешалки, а Армия с военко­мата, а Россия с вокзала. Раз уж армии коснулись, может быть надо «неправильно и ошибочно» вое­вать? Во-пер­вых, не воевать днем, а ночью спать –  а сделать ночные и дневные подраз­де­ле­ния, даже инфра­крас­­ные бинок­ли есть еще с прошлой войны, ка­жет­ся, и, может, не гене­ралам поручать разра­батывать планы, а полковникам и майорам, гене­ра­лы наши формиро­вались в мирное время, а полковники и майоры в военное?

Потом, это же горцы, у них институт старейшин важен, может быть, собрать их и советоваться с ними почаще, как мирную жизнь наладить?

     Мне кажется, пока не перестанем давить пешеходов с самыми деловыми или государ­ственными обоснованиями, ничего не достигнем. Пока не заведем тележки бесплат­ные на вокзалах, как в маленькой Финляндии или маленькой Гре­ции…  (это же позор для россиян, что ни на одном вокзале в России, как в деревне, нет тележек  ни платных, ни бесплатных, для приезжающих и иностранцев, и сооте­чественников) - ничего не добьемся, пока военкоматы не перестанут вести себя по-хамски, еще будут и в мирное время цинковые гробы от рукоприкладства. Как-то в москов­ском Бабушкинском военкомате зимой был пожар, и сгорели трубы отопления, идущие от них к мастер­ским художников. И что же, извинились? Нет, себе евроремонт сделали, а к худож­никам трубы не восстановили, и уже несколько лет прошло, как бедные художники страдают. Что это? Хамство? Во всяком случает отсутствие любви к людям и к себе, что про них теперь думать будут?

 

И опять, и опять, и опять… Опять начнем сначала: давайте любить травинку, облако, птицу, собаку, пешехода, чиновника, преступника, себя…

 

Но любить можно только, освободившись от правил, регламентаций, от инструкций, от предписаний, он морали даже и от ума. Любить – это так просто, попробуйте, это легко и это приятно. Просто – любить и все. Улыбнитесь и  …  -   любите.

 

 

 

     5 июля 2000 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

СПЕКТАКЛЬ РАДОВАВШИЙ ИЛИ

ШОКИРОВАВШИЙ КОГО-ТО

ИЛИ
ОДНА ИЗ ВЕРШИН

ИСКУССТВА

инны ЧУРИКОВОЙ

 

 

 

 

 

 

Спектакль этот уже больше никогда не повторится, во всяком случае с Чуриковой. Во всяком случае, так она сказала в телефонном разговоре. А что спектакль без нее? Он и с ней вызывал споры среди журналистов. Впрочем без  нее спектакль может быть будет благопристойней в их глазах (эротические откровения в манере «Песни песней» да еще и в исполнении выдающейся актрисы имели особую яркость и обнаженность). Но какое дело искусству до мнения «курилки-журналиста»? Сам ли Пушкин породил такой образ или это выражение было входу в его время? Не знаю. Но хорошо: дыма много, а истины не видно. Чурикова не раз вздыхала, что спектакль не понят, что писали всякую галиматью. Я удивлялся, спектакль-то гениальный — и вдруг. Но вот стало ясно, что он больше не повторится. Я и раньше о нем хотел написать, а теперь не написать — преступление. В нем было столько величия искусства! И вдруг исчезнет без должного понимания. Не знаю, как его понимала сама она. Но мое понимание она не отвергла, а поражалась, что он меня восхищал - видимо наслышалась много чего иного или начиталась иного вдоволь. Теперь тогда самое время писать.

Сюжет библейский и в то же время житейский: две сестры, один объект любви, старшая похищает любовь у младшей (беззащитной перед коварством со стороны родного существа).

(сцена пуста, слегка желта - хотя на мой взгляд слишком - изображая пески Иерусалимской пустынной земли, костюмы просты по библейски, как будто простыни накинуты на персонажи, а декорации скупы, как в притче: то лавка, то заборчик из повисших лент или веревок на двух-трех столбиках, то стул, изображающий королевский трон)

В центре внимания драматурга, беззащитность, чистота, страдания младшей сестры и страдания ее возлюбленного. Но Чурикова перевернула слегка замысел, и в центре оказалась любовь конечно и страдания, но не счастливой «овечки» (кстати, спектакль назывался «Овечка»), а в центре внимания отрицательная героиня, укравшая любовь, но не потому, что она более обольстительна и смела и дерзка, это было бы пошло и совсем не так драматично. Это было бы так же, как если у Раскольникова – студента оставить топор, но убрать переживания и борьбу совести и ума — получился бы американский боевик или не обязательно американский, а любой другой, просто американский сорвался с языка, как слово нарицательное. Вот что в центре стало пьесы - глубина переживаний отрицательного персонажа. По тексту для такой цели материала мало. Но тем лучше для актера, тогда только вся сила его искусства может проявиться, когда мало средств текстовых, а задача есть.

Странно? Странно. Казалось бы наоборот: сильный текст, плюс мощь искусства актера и конечный результат восхитителен. Но нет, вдруг текст, сценически, слаб, искусства много и результат еще сильнее. Странно? Странно, но только на первый взгляд. Пример. Игорь Ильинский читает на эстраде Чехова. Рядом стул, он в костюме с бабочкой, но несколько штрихов — то приподнял воротник, то покачался на стуле, потрясываясь, вздрагивая, а кое-где чуть подпрыгивая... то интонации, то лицо, то жесты и персонажи сменяют один другого, и один другого характерней. Все в восторге. Более того, уходишь, понимая, что никакое кино, или живописные картины или пьеса многоактная не передадут этого волшебства, только что виденного тобою. А вот и снимают фильм с чтением того же рассказа, и эстрадный костюм заменили: то на костюм землемера, то на костюм возничего, и актер все тот же гениальный. Но результат слабее. Искусство нуждается, оказывается, в неком довоображении.

И вот в чем сила, кстати, анекдота перед рассказом. Анекдот имеет слабости с точки зрения щедрости литературной палитры, но недостаток становится достоинством. Это в рассказе можно подробно описывать персонажа и место действия, а в анекдоте все довоображается и слушателем и рассказчиком, и краткая миниатюра равна по силе рассказу или повести. Гениальные писатели, это чувствуют и пишут много, и рассказы, и повести, и романы, оставляя многое для довоображения, все время, взвешивая эту недосказанность, чем и держат внимание читателя, и его ощущение блаженства от искусства почти совместного.

На самом деле это не совсем точно, когда говорят о сотворчестве читателя, зрителя и слушателя. На самом деле это общение на глубинном языке древнего человека, а может даже и еще на более древнем языке. Поэтому такое восхищение. Человек-культурный имеет возраст нескольких тысячелетий 5... 10 ... 30... тысяч лет - пусть ученые спорят. Но человек-древний это сотни тысяч лет. Этот язык доходит до самых глубин человеческого естества и дает самое глубокое ощущение восторга и счастья от общения.

                 Итак, хотя текстовая часть пьесы мало имела материала для трактовки Чуриковой, это не ослабило ее трактовку, а усилило.

Зритель, вернее читатель, воображающий эту постановку, вообще должен представить, что текст вовсе не сценический, текст библейский по стилистике. В Библии нет ремарок — сказал в сторону, шарит по карманам, напевает... нет и особенностей речи каждого персонажа и т.д. Вот эта бедность драматургического текста и провоцировала огромное компенсирующее участие актерской работы. И эта бедность таила богатство, как таит это притча в сравнении с рассказом. Там тоже эта бедность (литературных живописных средств) и это богатство (довоображения).

Конечно, только Чурикова с этим справлялась, другие актеры так и смотрелись библейскими схемами, а Чурикова среди них бродила, как оживший персонаж среди древних руин или декораций.

Как всегда Чурикова меняет мелодии голоса: то она нежная старшая сестра, потому что действительно сестра и любит свою младшую кровинку, то она нежна, потому что прикидывается таковой, потому что не может открыть своей страшной тайны - любви к жениху беззащитной младшенькой сестренки, то нежности к возлюбленному, то показной нежности, притворной и льстивой к тому же возлюбленному, за которой стоит страсть горькой любви, которую ему простодушному нельзя обнажать и ужас одиночества, вернее, ужас возможной потери его любви, которую пережить невозможно. И все это разные нежности: по мелодии голоса, по скорости говорения, по паузам и силе громкости, жестам и т.д.

Младшую сестру играла красивая молодая актриса с ангельскими манерами, что так подходило по роли. Черты ее радовали любой мужской взгляд из зрительного зала. Ее беззащитность и чистота трогали. И ужасало злодейство сестры. Но постепенно они менялись местами. Наконец зритель падал в пропасть драмы совсем другой и прямо противоположной: младшая красива и молода, и у нее все впереди, любовь ее чиста, но поверхностна (увы, актриса была больше красоткой чем актрисой), а стало быть и все впереди — и это оказывается благостный фон из роз и ангелов, а на этом фоне беззащитность подлинная увядающей старшей сестры, любящей так страстно, как страстно хватается утопающий за соломинку, более того она совершила тяжкий грех совращения чужого жениха. И, кажется, ниже не может упасть человек, но вместо того, чтобы от нее отвернуться мы только ей и сочувствуем, потому что у нее ничего нет кроме любви. Нет, не страсть ее толкает, а любовь. Хотя может вначале и страсть, и жадность, но это неважно — к падшей появляется сострадание, когда открывается сила ее любви: нет ничего на свете у нее кроме любви и она на все готова, защищая ее. Экая невидаль, увидеть любовь среди юности - она естественна и прекрасна, и закономерна до будничности, хотя это и волшебство. Но увидеть подлинную любовь в лохмотьях увядания, в падении достоинства, утонувшего во лжи, ради спасения и своей жизни, и любви (что у нее одно), но так страдающую и тоскующую в этом черством мире среди юных, влюбленных и слепых к чужим одиноким, несчастным и страдающим...

Происходит чудо, которое может совершить только искусство: лохмотья перестают быть лохмотьями, они сами становятся розами, т.е. внешними знаками для нашего внимания, влечения и любви, но конечно за то, что притягивает нас в глубине. Я сравнивал актерскую работу Чуриковой с ее замыслом поменять полярно героев, что не входило в замысел автора, и стало быть это уже драматургическая мысленная работа самой Чуриковой, это то дописывание роли, о котором я уже однажды писал в другой заметке посвященной Чуриковой... так вот я сравнивал ее героиню со студентом Раскольниковым Достоевского, где топор не играет уголовной мелодии, а играет философскую или нравственную или теологическую драму благодаря мыслям студента. Гениальный роман. Но Чурикова усилила контраст до невероятного, это можно было бы только сравнить с тем, когда бы мы полюбили за страдания Раскольникова. Но нет мы ему сострадаем. А вот героине драматургии Чуриковой не только сострадаем, мы плачем зале и от сострадания к ней, и от любви к ней беззащитной и падшей, но любящей. Так же как мы любим Виолету из «Травиатты» (в любом боевике мы проходим мимо женщин легкого поведения и чуждаемся инстинктивно их, а у Верди любим и плачем от любви к ней). Или так же любим, как любит отец блудного сына, вернувшегося в лохмотьях у Рембрандта. И когда весь зал любит, любовь помноженная магнетизирует весь воздух в зале, и слезы восторга все льются и льются, не смотря на то, что замысел был у автора пьесы иной, несмотря на то, что актриса гениальная только мысленно внесла исправления в пьесу, не прибавив слов и не убавив, не смотря на то, что декорации смешны и убоги, как уличная автобусная лавка в пустыне, да и Чурикова не юна, а по авторскому замыслу роли прямо-таки увядающая и не привлекательная (обычно, из-за отсутствия таланта, больше любят актрис за юность). Нет именно по всему поэтому, любовь и достигает невероятной силы. Жадно смотришь на сцене только на нее. И даже с чисто мужским восхищением порой... До самого последнего мгновения спектакля. И все время сквозь слезы любви и сострадания, а иногда и от зависти светлой истинной любви.

Почему это вершина искусства актерского? «Начало» с ролью Жанны Де Арк тоже вершина? Конечно, вершина с удивительным перепадом регулярных перевоплощений от простой провинциальной девушки, приглашенной в столицу на съемку до великой героини Франции. Они так далеки друг от друга, но так убедительны. Это может быть лучшая ее работа в кино. А «Чайка» Чехова с Чуриковой, а «Филомена Мартуране»!? Тоже вершина,,. Но эти вершины естественно возвышаются по всем законам искусства: и текст и сценарий, и режиссура собственными высокими качествами подготавливают невероятную вершину актерского искусства. Но в «Овечке» - где текст скромен, режиссура скромна, скромны и декорации, и они все вместе дают некий ровный без возвышенностей горизонт, так вот на этом ровном месте, вдруг возникающая, вершина актерства особенно поражает. А поскольку все относительно, так относительно всего эта вершина и явилась особенной в ее искусстве.

Я уверен, что так же как молва доносит до нас славу Щепкина, когда-то отыгравшего пару веков назад свои роли, не оставив ни видео съемки ни кино, ни фотографий, и до сих пор поражает нас через восхищенные реплики письменные ее современников, так же и Инна Чурикова, будет озадачивать и будить воображение горделивое в нашем Отечестве.

Р.5.

Прошу читателей, видевших постановку «Овечки», сделать милость и прислать свои восхищенные или критические впечатления (все равно драгоценно по ряду причин) в редакцию, чтобы не растерять их свидетельства для потомков.

2002-02-23

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Размышления

о гениальности в искусстве

и, может быть даже, с позиций биологии

 

 

 

 

 

 

 

 

    Зададимся задачей, есть ли среди нас гении? И что это такое? Думаю, что есть…   

 

    Традиционное представление может быть и верно, но не понятен механизм и верно статистически, но принципиально не верно в корне.

Поэтому и потребовалось немного поразмышлять на эту тему.

      Традиционное представление:  гением надо родиться, это более совершенный организм.

 

Христос, может быть, иначе думал на эту тему, рассказывая притчу о талантах.

           Напоминаю притчу:

Хозяин, уезжая, дал каждому слуге по таланту (монете), а к приезду хозяина обратно домой, один зарыл в землю и сохранил, другой пустил в оборот и нажил капитал, третий растранжирил.

 

Все обращают внимание на предпринимательскую часть этой притчи – т.е. дилемму зарыть и пустить в оборот.    

 

Кстати в искусстве оборот противопоказан: самый оборотистый композитор (времен Баха) и самый богатый человек в Англии после короля некто Гендель, самый маститый и самый исполняемый – через триста лет на несколько порядков уступил место Баху, совершенно не оборотистому и никому не известному за пределами нескольких маленьких городков в маленькой  провинции. Если бы на чердаке не нашел бы его рукописи и не восхитился бы ими композитор Мендель. Любопытно, что Гендель его затмил при жизни, а Мендель раскопал  спустя триста лет.

 

Ван-Гог при жизни не продал ни одну картину (кроме одной маленькой) и умер в нищете, хотя брат был торговцем картин и пытался ему помогать. Но теперь это самый коммерческий художник в мире (и цена одной его картины составит десятую часть бюджета какого-нибудь государства) и давно уже все позабыли оборотистых его современников коллег.

 

И обращая внимание на предпринимательскую часть этой притчи, не достаточно придают значения важности условия задачи (притча отчасти и задача, да и что не задача на свете?) – хозяин, уезжая, каждому дал по таланту.

 

Мне кажется, что Природа создает такие мощные устройства и с такими потенциями, которые позволяют предполагать, что каждый человек гениален от природы, проблемы лишь вылезти из скорлупы.

 

И все-таки есть некие явления в природе бросающие отдаленный свет на эту проблему, что такое гениальность.

На мой взгляд эта ситуация напоминает в некотором отношении такое явление как появление матки у пчел. Если в улье умирает матка, то первая попавшаяся пчела, увидевшая это, начинает вести себя, как матка и в ней развиваются все необходимые органы матки. Заурядность становится избранной на первую роль. Возможно, что и в гениальности есть биологическая составляющая, во-первых, и случай, во-вторых, как-то соединенные вместе.

 

    Еще если обобщенно смотреть на гениев всех времен и народов, то, как правило, это гуманисты прежде всего. Даже возьмем Кнута Гамсуна, казалось бы эгоист – все кажется биографичным во всех его картинах голодного человека. Но в этих картинах удивительное отсутствие всего пошлого, что принижает и ослабляет человека и бесконечное желание заработать гроши даже не пошло, так как во рту пересыхает у героя от обессиленного недоедания – все направлено только к жизни, а не к тем деньгам, которые опошляют жизнь химерами удовольствий. Дворец, самолет, яхта, автомобиль, роскошные блюда и яства – химеры не восполняющие затраченные на них силы и мечты.

Есть такая доктрина, что жизнь – игра. Но играют в разные игры: в бизнес и в охоту за тайнами природы. Бизнес тоже несет в себе некие тайны и в этом есть нечто привлекающее, а может быть и единственное, кроме свободы от нищеты. Но главные игры в природе иные, они не меркантильны. Яркая, на мой взгляд, иллюстрация к моему утверждению, что главные игры в природе не меркантильного характера: одна английская дрессировщица написала книгу о том, как надо дрессировать собак и меня поразила ее мысль, что собаке, поощряя ее за выполненное действие в игре принести что-то надо давать крошечный кусочек съедобного. Иначе как бы игра закончится и начнется охота за съедобным (т.е. бизнес), что затормозит сообразительные способности собаки. Игра упражняет интуицию, а в бизнесе интуиция забивается последующей лихорадкой охоты. Вот на этом фоне как убедительно уже звучит и не только морально и нравственно, но и биологически ясно, что я особенно люблю (так как родители мои были врачи и все время рассуждали о механизмах болезни и выздоровления). Так вот, как убедительна не только в моральном и духовном аспекте, но и на этом биологическом фоне мысль Пушкина не продается вдохновение, а можно рукопись продать.  

    Или мысль Есенина всю душу я отдам и октябрю и маю, но только лиры милой не отдам, или Окуджавы каждый пишет как он дышит, не стараясь угодить, так природа захотела. 

    И это не только благородно, нравственно и биологически верно, но и гуманно, т.к. способствует жизни человека и укрепляет ее. Гуманность даже здесь запрятана самой природой, причем именно в такой форме, чтобы она не смогла переродиться и стать своей противоположностью. Именно поэтому не продается вдохновение. И гении гуманнистичны и осознают эту направленность и особенность свою: и долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я пробуждал – говорит Пушкин у подножия своего памятника, не бродяга я не грабил лесом не расстреливал несчастных по темницам … и собак собратьев наших меньших никогда не бил по голове – говорит Есенин.

И (зададимся таким вопросом) может быть гуманизм гениев идущий конечно от детских игр с ними в детстве таких как ладушки полетели… полетели и на головку сели  -  развиваясь мощно и гипертрофированно и ломает скорлупу яйца?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    Я нарисовал нечто наподобие яйца с отростками, мне так представляется, что гениальность это личность, сумевшая разрушить скорлупу традиционных представлений о мире и увидевшая мир собственными глазами.

    Отростки на этом рисунке обозначают врожденные от природы контакты с миром. И, допустим: один из них инстинктивное познание мира, другой инстинктивный гуманизм (поскольку человек это общественное животное), третий инстинктивная защита (не говоря уже о том, что и яйцо,   может быть, утолщается в процессе жизни и затвердевает вместо того, чтобы быть разрушенным).

А все противоположное любви и в том числе к человеку (что и называется гуманизмом) наоборот укрепляет броню яйца, ток, что бы оно никогда не разбилось и никогда не открылось. И здесь в этом много чего: и не продается вдохновение, и ожесточенная борьба с конкурентами, и осмысление рынка, и его потребностей в искусстве, и мысль Пушкина «и нет истины, где нет любви», и как говорил про себя Маяковский «я не мужчина, я облако в штанах» и пр., и пр. 

 

    Все-таки надо еще немного усложнить рисунок, надо показать инстинктивные окна в мир в виде искусства и интуиции (зачатки логики)* и отростки хватательные и защитительные, и деятельные

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    Если усилия тратятся  на борьбу – то, может быть, скорлупа твердеет, а если на любовь и игру – то она и ломается и вылупляется гений.

 

 

1 декабря  2002

 

 

*зачатки логики – звучит уничижительно, лучше сказать, что вот вершины где берет начало замечательная река Логика.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Гений то сияет, то теряется

 и смотрится тускло

– Евгений Миронов в театре и в кино.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Произошло нечто странное и необъяснимое. Меня жена вытащила в театр на Евгения Миронова, и это был праздник во многих отношениях: предчувствия (правда которые я слегка гнал т.к. боялся вместо ожидания радости получить огорчение, что именно всегда бывает), одевания в особые одежды дома для похода в театр, гуляние около театра, сидение в темноте зала в ожидании блаженства и т.д. Но вот погас свет и начался театр и вот на сцене, наконец, живьем гений, который 10 серий в фильме «Идиот» покорял меня своим искусством. Два раза смотрел, и было не скучно, наоборот было захватывающее зрелище. И Чурикова, которая всех всегда оставляет далеко позади, вдруг имела равного партнера. Да там все актеры хороши, даже те, на кого никогда в иных фильмах не смотришь без сострадания. Но если оживают слабые актеры у хороших режиссеров, то талантливые еще ярче сияют. И как бы ни была бесподобно хороша Чурикова, Миронов был не ниже. Все 10 серий только и ждешь, когда же в кадре будет или он или она!

Странно было покоряться после игры Юрия Яковлева игравшего Мышкина так, что лучше и быть не может. И все-таки Евгений Миронов сыграл и странно другого Мышкина, не медленно задумчиво говоря­щего, как у Яков­лева, а быстрого, импульсивного и был убедителен не менее. 

И вот погас свет в театре и дальше что-то странное: он один раз крикнул не естественно, потом другой раз, и все его интонации в промежутках именно его мироновские, ни с чем не сравнимые, и уже выученные за два просмотра 10-ти серийного фильма, стали не то что не видны, но они не покоряли, а только отдаленно узнавались. Они не захватывали, не вели за собой.

Может быть не хватало ясности и громкости, первое невольное объяснение происходящего. Другая причина, может быть в том, что нет хорошего режиссера, и Миронов потерялся. И такое всегда происходит с некоторыми звездами: Мастрояни, Софи Лорен, актеры Бергмана и пр. имеют жалкий вид в фильмах режиссеров второго сорта. Но бывает и другое явление, не теряются актеры такие как: И. Ильинский, Чурикова, Куравлев, Р. Быков с любыми режиссерами. Они самодостаточны, и сами себе режиссеры или по каким-то божественным причинам не исчезают, не теряются и не бледнеют. Так же не теряются ни И. Ильинский и Чурикова на сцене, я видел и свидетельствую. Однако сказать, что режиссер плох не просто,  в спектакле много интересных режиссерских находок (треньканье на одной ноте рояля где-то в глубине сцены, буханье тяжелым чем-то так же в отдалении, свист ветра, лунный свет в темном интерьере, да и вообще декорации – все это замечательно по особому захватывающему ощущению, настраивающему на желание жить, чувствовать и размышлять).  Но – все это само по себе и не очень работает на текст, режиссер как бы доказывает успешно, что он хороший режиссер, но пьеса так себе и актеры тоже не очень хороши. Сидя в зале и выйдя из него, понимаешь, как правильно поступаешь, никогда не ходя в театры. Это не то, что неудачное зрелище, нет, это ненужное зрелище. Искусство по природе своей помогает идти уверенно, излечивает от сомнений, помните как ученик Христа идя по водам засомневался и стал тонуть? Но такой театр это не нужный опыт сомнений.

И интересно, что актер Кваша не потерялся, смотрелся и запросто, забивал Миронова естественностью. Но мы-то помним мироновскую естественность, до ней еще никому не дотянуться в кинематографе нашем, это стало особой вершиной. Почему же такое резкое снижение искусства? Потому, может быть, что он поверил режиссеру и стал кричать (а Кваша, кстати, такое впечатление, ни разу не закричал! хватило инстинкта самосохранения, поскольку крик убивает театр, это, может быть, все знают, но все кричат и театры убиты). Вершина Миронова в десятисерийном фильме «Идиот» не бледнеет от наличия гениальных работ Чуриковой, И. Ильинского, Р. Быкова и Куравлева, потому что она своеобразна, а своеобразное всегда непобедимо и будет существовать само по себе.

Но Чурикова в театре запоминается тем, что ведет спектакль своим голосом, изменя­ющейся и переливающейся мелодией, а Миронов не повел почему? Может быть потому, что он не театральный актер, а чисто актер кино, где не надо громко говорить? Может быть. Но еще, может быть, по мягкости и величию души уступил режиссеру (да не жалко, дескать, ну почему бы гению не помочь гением стать режиссеру и не уступить его просьбам?) и закричал то там, то здесь и неестественность криков забила естественность в промежутках между криками? Может быть.

Странно, но факт гений актера Евгения Миронова то сияет (в кино), то теряется и бледнеет в театре. 

Интересно еще и то, что в обеих вещах, и в «Идиоте» в кино, и в «Карамазовых» в театре, Евгений Миронов играет весьма  любопытную роль, и по-моему не Мышкина и не сына Карамазова, а самого Федора Михайловича. Это наверно какая-то может быть осознанная, а может и не осознанная внутренняя сверхзадача, и это феноменально.

 

 

 

2004-03-28

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

О ВЫРАЩИВАНИИ

БОЛЕЕ ЕСТЕСТВЕННО

ПРОМЫШЛЕННЫХ И ЗЕРНОВЫХ КУЛЬТУР

 

 

 

 

 

Когда я поехал лечить свое здоровье после перенесенной пневмонии на Азовское море, то, как-то глядя на поле из окна поезда, с какой-то зерновой культурой, я подумал, что это варварство.

Это варварство, я подумал потому, что увидел колоски растений согнанных на поле как в концентрационный лагерь и невольно стал думать о преимуществах естественного произ­растания.

При естественном произрастании мы видим, что новые ростки появляются среди сухой прошлогодней, что при промышленном выращивании срезается, как солома. Вот эта солома представляет собой естественную среду, имитирующую в какой-то мере парник, за счет того, что в большой массе солома тормозит  холодные токи воздуха, а задержавшийся воздух лучше прогревается в весеннее время. (1)

 Конечно, сплошная солома слишком займет много пространства на поле и более рационально ее пропахать коридорами. Ширина коридоров и ширина засеянной пашни должна быть испытана опытным путем и наверно разная для разных полей.

Но схема приблизительно представляется такой:

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Конечно я нарисовал два ряда новой зелени, а может быть надо было бы и три ряда, это вот как раз не теоретически я предлагаю рассматривать, а практически, хотя конечно кому-нибудь с опытом в этой области, предста­вится очевидным метод расчетов.

Но важно убедиться в необходимости самого более естественного метода выращива­ния.

 

 

 

 

 

 

Что еще сопутствует естественному произ­растанию? Конечно наличие гниения предыду­щего прошлогоднего поколения растений. (2) Солома убирается с поля, хотя по законам природы она должна была бы остаться. Так пусть она останется в каком-то количестве, чтобы не выхолащивалось поле, не обеднялось катастрофически микроэлементами. Это позво­лит в значительной мере перестать  искусственно вскармливать почву и особенно химическими препаратами. (3)

Явный перекос в химической добавке не предсказуемо может иметь негативные послед­ствия, т.к. тысячелетиями растение привыкло потреблять иные пропорции полезных элементов для себя и перекосы с химическими добавками могут рассматриваться растением как катастро­фа, как знак катастрофы и вызывать самопро­граммируемую мутацию с гибельным уклоном и гибель (4).

Самопрограммируемая мутация с гибель­ным уклоном – это вполне возможный механизм природы для живого организма (и раститель­ного), и что его провоцирует как ни резкое изменение среды обитания? (4)

И при невспаханности отдельных череду­ю­щихся полос поля, в прошлогодней неубранной соломе естественно будут произрас­тать и сорняки, которые тоже, при неком не значительном количестве, так же природно необходимы, и тысячелетиями сопутс­твовали растениям, которые человечество выра­щивает промышленно. (5)

 Такое поле быстрее можно и обработать и спахать и засеять, да и убрать, что тоже бывает важно для оперативности, и может быть вполне компенсирует потерю площади засева и качеством, и количеством урожая. (6) И под качеством конечно я имею ввиду не только размеры и кустистость, но и генетические направленности, как оптимизм, устремленность к жизни, стойкость, которые возможно как-то аналогично передаются и человеку, потреб­ляющему эти выращиваемые растения. (7)

Возможно кому-то мои и термины, и идеи покажутся дикими, но единственно, что могу сказать в свое оправдание, что идеи, изложенные, меня не спрашивали, а просто пришли, и я их невольно записал.

 

                    2004-09-05

       

 

 

 

 

 

 

 

Проклятие

о ч а р о в а т е л ь н ы х   а к т е р о в

И очарование гениальных

 

 

 

 

 

 

Наказанием Франции в ХХ веке явились Ален Делон, Депардье и еще один надоедный, сверх кудрявый такой, актер, фамилию которого к счастью я забыл, но кажется Поль Ришар. Другие актеры не лучше, а еще хуже, и их вовсе можно не упоминать.

Италия наказана при помощи Мастрояни.

Наказанием Америки стал Брандо. И тьма прочих.

А Россия наказана например Джигарханяном, остальные к счастью не приходят на ум.

 

При чем страна не сразу осознает, что наказана. Похоже, что наказание не столько качеством, сколько количеством, но чрезмерное количество вызывает уныние высшей степени.

Любой из перечисленных актеров сначала вызывал восторг, дескать, наконец-таки что-то истинное. Но проходят десятилетия и все милое, естественное постепенно не наслаждает, а вызывает отвращение, так как далее этих достоинств ничего нет – одна пустота. А пустота в одеждах естественности и вызывает тошноту. А виноваты конечно режиссеры. 

Гений кино, всех времен и народов, Бергман берет обычных актеров и делает шедевры. Он увлекает серьезностью задач, и раскрываются глубокие потенции участников его фильмов. Но вот эти же актеры в других фильмах так же естественно двигаются, и так же естественно разговаривают, но никакого волшебного впечат­ления, так как им нечего сказать, в текстах нет Бергмановской глубины.

Ах вот и вспомнил еще одного из российских актеров - Андрей Миронов, милый, импуль­сивный, такой легкий и естественный вроде бы, но все фильмы слабенькие и на Андрея Миронова не возможно смотреть без сострадания. Но вот он снялся в фильме Бортко «Блондинка за углом» и ни на йоту не фальшив, а абсолютно естественнен, как и Догилева.

                И теперь уже понимаю, что Мастрояни и Депардье не виноваты – виновато отсутствие режиссеров. Ведь «Брак по-итальянски» безуко­ризнен. И он и Софи Лорен безукоризненны в нем  и кончено в «Разводе по-итальянски».

               

Гафт, идеально естественен во всех фильмах, но это мало утешает. На одной естественности далеко не уедешь, нужны еще великие тексты, но их не было. Евстигнееву так же патологически естественному актеру повезло больше: по текстам Михаила Булгакова, и в фильме опять того же Бортко «Собачье сердце», он тоже уже становится гениальным. И все, у него больше и вспомнить нечего, все – однообразно, естественно и скучно без гениальных текстов и режиссуры.

Какой выход? В чем спасение человечества от скуки тошнотворного уныния?  В режиссерах №1.  Про тексты нечего говорить гениальные режиссеры всегда пользуются хорошими текстами.

              А замечательный, обаятельный … ах к счастью забыл фамилию, ведь опять тоже самое, он очень естественно играет, а конечный результат жалок и в конце концов вызывает отвращение... (впрочем как и Смоктуновский, и Михаил Казаков, и …) конечно же неповторимый (а кто повторимый?) Олег Янковский, не снимись он один раз в гениальном фильме «Служили два товарища», но правда у него и партнер был гением -  Ролан Быков. И в советскую эпоху не потому были плохие фильмы, что они советские, а потому, что мало было хороших режиссеров. Что можно вспомнить из великой эпохи нашего отечества? Хватит пальцев на руках: «Белое солнце пустыни», «Рябина красная», «Собачье сердце», «Блондинка за углом», «Служили два товарища», «Идиот» (и Пырьева, и Бортко), «Начало»… ну восемь назвал без труда, а далее напрягаться сильно надо… ну еще наберется, итого всего десять-пятнадцать фильмов за 70 лет, ах да «Праздник святого Иоргена» и другие фильмы с Игорем Ильинским…

        И это неплохой результат, но он тонет в навязанной в полуторах тысячах (бесконечно демонстрируемой) суррогатной продукции.

        Вот мы и добрались до гениальных актеров.

         Итак, очаровательные актеры становятся наказа­нием для нации без режиссера №1, но вот гениальных актеров не может никакой плохой режиссер «исправить» до скуки и уныния... Их мало: Чурикова, Игорь Ильинский, Ролан Быков и Куравлев. С ними дело обстоит всегда прекрасно, они сами себе дописывают роли, чего-то придумывают, и как только они в кадре, фильм этим местом и гениален, на столько времени, на сколько они в  кадре - иногда и на пять минут, а иногда и на два часа.

        Так что же делать? Ничего. Терпеть. И ждать … сколько веревочке бездарной ни виться, а все же гений вдруг и придет.

        Пожелать ничего нельзя, но и нельзя промолчать, что все остальное – сплошное уныние и потерянное время. И не потому, что гений это что-то особенное, ну что может быть обыкновеннее г-на Евгения Онегина… г-на Обломова… г-на Акакия Акакиевича… г-на Чичикова… Губернатора… Мастера (Булгакова) … героев Платонова… Есенина… Булата Окуджавы… все это самое что ни на есть обыкновенное – но что единственно их отличает от бездарных героев, что они без фальши … больше ничего нет для отличия…

          И поэтому в любом доме в России запоют народную песню, и сядешь - заслушаешься, но запоют ее профессионалы по радио и теле­видению и тот час выключать надо… так вот чего нам надо: - молиться против фальши, какой бы ни была она, профессиональной и образо­ванной по удостоверению в кармане «автора»… да здравствует искренность, да скроется фальшь!

 

                      Октябрь 2004